— Не так. — Колосов переминается, он, видимо, посылает все и всех к семи чертям.
— Вы не знаете.
— Знаю.
— Худо! — и профессор начинает ставить единицу в свою нотату.
У Тессары было обыкновение доводить некоторых из своих слушателей до того, что они, наконец, выучивали спряжения, склонения и греческие слова, которые считали своей обязанностью позабыть с переходом в семинарию. Таких результатов профессор достигал обыкновенно невообразимым постоянством спрашивания и наказы-вания.
— Я вас буду спрашивать каждый класс, — скажет он кому-нибудь, и скорее небо перевернется, чем он не вызовет к своему столу. А то:
— Пока не выучите спряжений, стойте на ногах за партами.
Были охотники стоять за партами по целым неделям, но каждый класс греческого языка продолжался час, а классов было в неделю пять, то такое стояние самых терпеливых выводило из себя, и греческие спряжения со скрежетом зубовным заучивались-таки.
— Хорошо,— улыбался профессор, принимая плоды самых героических усилий воли и мысли.
За обманы тоже очень сильно доставалось от профессора. Так, однажды кто-то сказал ему после какого-то отпуска, что не знает урока.
— Это почему?
— Вчера приехал.
Профессор удовлетворился этим ответом и ничего не поставил в нотату, но от инспектора он узнал каким-то образом, что его провели. Не говоря ни слова, он изо дня в день постоянно спрашивал недавно приехавшего. Когда он вызывал, то по классу разносился глухой
шепот:
— Вчера приехал! Вчера приехал!
— Что такое? — подняв очки, поводил носом профессор.
— Вчера приехал.
— Слышите, что говорят, будто вы вчера приехали,— и губы профессора складывались в такую улыбку, точно его сейчас повысили.
Тессара был помощником инспектора и приезжал иногда на квартиры, где наблюдал за порядком. Если находил табак, то иногда брал его с собой и отдавал своему кучеру. Если нападал на следы пьянства, то доносил высшему начальству только в крайнем случае, обыкновенно смотрел на такие вещи довольно снисходительно, так что пропускал многое сквозь пальцы. За это свойство Тессару семинаристы уважали, хотя за классные свойства его души не особенно; но ко всему на свете можно говорят, привыкнуть, так и к классам греческого языка, как они ни были тошнотворны, помаленьку как будто привыкли все.
6 глава
Жизнь в нашей квартире текла своим чередом. Утром вставали в семь часов, в классе сидели до двух, обедали в три, после обеда каждый брался за свое дело. Я и Иван что-нибудь читали, потому что у нас был билет из Публичной библиотеки, или спорили от нечего делать. Миша немилосердно стучал в своей комнате молотом или передвигал станки; Сенька вел диспуты с Лукой или же отправлялся по старой памяти в огород ловить птичек, как во время оно с Захаром.
Тонкой пеленой лежал выпавший снег, деревья стояли совершенно обнаженные, каким-то унынием веяло от каждого уголка. Сенька брал западню, закутывался в свою шубу и отправлялся в огород. Я никогда не ловил птиц, а потому иногда сопутствовал Сеньке в его занятиях. Придет Сенька в огород, насторожит западню, раскинет тайник, а сам заберется в конюшню и ждет целые часы, поглядывая, как порхают с ветки на ветку какие-нибудь кузнечики, как мягкими хлопьями валится снег на землю, как скачет в западне на жердочке копеечная чечетка или чечень, посаженные для приманки. Нужно было посмотреть на Сеньку в эти минуты: он весь превращался во внимание, боялся дохнуть, мигнуть глазом, особенно, когда какая-нибудь невинная птичка подлетала к западне. Я в одно время вступил было в компанию с Сенькой для ловли птиц, но у меня не было терпения, и Сенька разбранился со мной после первой же неудачи, и я поневоле должен был оставить эти занятия.
Читая книги и рассуждая о некоторых предметах, мы однажды чуть было не подрались с Иваном, то есть он чуть не побил меня. Дело было, кажется, по поводу «Самодеятельности» Смайльса, которой Иван восхищался, а я опровергал.
— Смайльс прав, — горячился Иван, — мы русские ленивы до последней степени, оттого у нас ничего хорошего нет. Всего-навсего самовар да лапти в тысячу лет изобрели.
— Да ведь, Иван, дело тут зависит от условий, в которые поставлены англичане и мы, русские,— говорил я.— Поставь-ка англичан-то на наше место, может быть, и самовара с лаптями не изобрели...
— Не условия делают человека, а человек условия...
— Это еще нужно доказать, Иван.
— Смайльс доказывает.
— Мало ли что он доказывает: не всякому слуху верь. По его словам, нашему брату и жить на свете нельзя, а проживем да еще, может, не хуже его.