...Уже совсем темно. С улицы тянет сыростью. Сипят сверчки, один надрывается совсем рядом.
Свет на веранде не врубаем, чтоб не привлекать комаров, но в комнате горит. Льется сквозь плотные занавеси - скупой, матовый. Трепаться неохота. Кайф - по всему телу, в мозгу - особый. Феноменальное, какое-то магическое, что ли, состояние. Курим и молчим - впитываем. Зато на другой половине террасы - разудалое гулянье. Кажется, к нашим замечательным соседям явились гости. Разглагольствуют уже все разом, и, похоже, никто никого не слушает. Лишь изредка - стук стаканов и короткое затишье: пьют. И опять - культурное общение.
И вдруг - неожиданно резкое, громкое, неприятное:
- Пашка! Пашка-а! слышь?! иди-ка сюда! ...! ...! - пьяный голос полковника.
- Перебьешься, - негромко ворчит Чайник.
- Пашка, ..., морда! Слышишь меня? Слышишь или нет? ...!
Грохот стола - от удара. Звон подпрыгнувшей посуды.
- Ты слышишь, Пашка, ... ! ...! Слышишь или нет?! ...!
Пора отзываться - чревато.
- Ну. Чего.
- Иди сюда. Сю-да иди-и!
- Зачем?
- Зате-ем. Затем! Достань нам водки! Понял, гаденыш?
Молчание.
- Понял, я спрашиваю?!
- Где ее достать - ночью?
- Сам знаешь где, ...! Деньги завтра отдам, слово офи-це-ера! Давай! ...! ...! Быстро! Пон-нял? И чтоб мы больше не ругались! Давай, Пашка, сукин ты кот-тяра! ...! ...! Давай! ...! ...!
Чайник только что высмолил мостыру, ему такие требования не по душе. И оскорбления - тоже. План оскорблений не терпит.
- Пошел ты на х..., кайфоломщик!!! - внезапно взрывается он.
- Что-о?! - кошмарный, нечеловеческий рев. - Что ты сказал, щено-ок?! Да я тебя щас! ...! ...!
Взрыв разбитого стекла. Шаги - удары. Разрубив листву перемычки, в наши тенистые покои вваливается торс полковника во всем своем неприглядном естестве.
- А, падла! ...! ...!
Топтанье, шарканье, хруст стекла под башмаками. Торс насилу втаскивают обратно. Жуткие матерные крики. Неистовство, приближающееся к бешенству.
Пахнет серьезным скандалом. Чайник с неустрашимостью чемпиона по каратэ презрительно поглядывает на трясущуюся листву, наливает в стакан водки, делает несколько глотков и, сорвавшись с места в карьер, убегает в ночь.
Через несколько минут, запыхавшийся, в испарине, блестящей на лбу и шее, он появляется на веранде с газетным свертком в руках. Оранье полковника выдыхается, обессилело, - и вопль Чайника его без труда перекрывает.
- А хотите, с-суки, я покажу вам башку того барана, что вы сожрали?! Чайник победоносно выхватывает из газетной оболочки собачью голову - с омертвело болтающимися ушами, окровавленной шерстью, распахнутой в оскале пастью, капающей, не свернувшейся еще кровью, недавно остывшими влажными глазами, - и швыряет ее сквозь зеленую перегородку. Тупой стук. Тишина.
Мне мерзко. Сейчас я буду блевать.
Урожайных изобилии плановых культур в этом году тоже не предвидится. Окрестности - дачи, сады, огороды, поля - вычесаны, не только нами, с беспримерной добросовестностью.
Электричка песет нас в душные, прокаленные, залитые солнцем степи, к берегам конопляных морей.
Бывало, на этих плантациях мы проводили дни напролет, как иные проводят выходные возле водоемов или в лесу. Бегали, этакие чемпионские кроссы среди душистых густолиственных деревьев дури в одних плавках, к потным телам липла клейкая пыль, мы бурели от нее - и, счастливые, изнемогшие, скатывали с кожи свежий пахучий пластилин.
Ныне даже подойти к оставшимся посадкам не просто, отважится на это не всякий, а уж кроссы мотаться - дело более чем рисковое, разве что от сторожа. Летящие к городу электрички перетряхиваются патрулями по борьбе с наркотой. Подозрительных обыскивают - и не всегда безошибочно.
...Поле цвета хаки, подрагивающее в густой, переливчатой знойной прозрачности, - под самой линией горизонта. Подбираемся к нему, дав хорошего кренделя, - подальше от вытоптанных троп. Засада в ореховой балке, обозрение подступов к посадкам - не напороться б на охрану, - и мы стремглав, в сумасшедшем темпе перебегаем в конопляные заросли, подворачивая ноги на жирных комьях пашни. Врубаемся глубоко в чащу. В носу щекотно от жгучего, терпкого аромата пыльцы. Высоко в раскаленной бледно-бирюзовой эмали неба парит жаворонок. И - солнце. Огненно-белое. Горячее. Мучающее.
Кажется, удалось прошмыгнуть незамеченными. Крадемся, соблюдая конспиративные тонкости, переломившись в пояснице. Кусты низкорослы, если выпрямиться - головы будут торчать над полем. Для сбора пластика еще не самое время, наступит оно через месяц-полтора, но кто ж будет ждать, когда сельхозкультуру скосят на пеньку, если и сейчас уже с нее, хорошенько постаравшись, можно кой-чего наскрести.
Забурились, пожалуй, довольно. Можно пожинать урожай. Приседаю на корточки перед пышным кустом с мясистым стеблем и густыми ветвями. Балда становится на колени, в позу кающегося грешника, неподалеку. Обхватываю ладонями верхушку ветки и похожими на намыливание движениями растираю узкие стрелоподобные листья и шишечки бутоны. Они - теплые, прогретые солнцем, упругие, липкие - от пыльцы. Измочалив крайние, самые сочные зеленые кудряшки, продвигаю ладони по ветке к стволу. Смятые, переломленные, потемневшие от наполнения соком листья безжизненно обвисают. Деревце дрожит, трясется, кренится. Надо умерить старание, не то засекут: вокруг безветренное оцепенение. Только шпарит солнце, жужжит насекомое, да проваливается в воздушные ямы жаворонок. Черт меня подери - забыл нахлобучить какую-нибудь тюбетейку. Затылок нагрелся, как пляжный булыжник.
Пыльца еще не обильная: ладони покрываются зеленовато-грязным налетом, тогда как должны затянуться коричневой пленкой. Но если хоть что-то липнет - будет толк.
Балда напряженно подбирается на корточках. По шее - пот струйками. Набухшая мокрым прядь волос прилипла ко лбу.
- Покажь, сколько намолотил.
Переворачиваю ладони к солнцу. Вспыхивают тончайшим лаковым слоем зеленой мути. Балда тянет к моим ладоням спои кривопалые. Сравниваем.
- Может, пыхнем? - предлагает Балда. - А то я с утра мороженый. Раскумаримся, а?
- Ну, давай.
Тщательно потирая ладони, словно разогревая их, вкатываем налет в колбаски - тоненькие, почти черные, непередаваемо благоухающие, напитанные жиром. Похожие на пластилин.
- У-а-ах! - вдыхает фимиам Балда. - Клевая мацанка. Чувствую, сейчас такую таску выхватим! Замостыривай, Юрчик, не спи!
Распатрониваю папиросу, очищаю табак от бревен. Балда нарезает ногтем кропали. Перемешиваю. Заряжаю. Подтягиваю набитый, утрамбованный цилиндрик на мундштук. Мостыра готова.
- Взрывай! - протягиваю Балде. - Только дым вверх не пускать!
Священнодействуя, Балда дышит на кончик папиросы. Ритуал. Зажигает спичку, раскуривает: пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф-ф. Жирная струя выдохнутого дыма разбивается о землю, плющится, утекает, стелясь меж стволов и растворяясь. Духан божественный. И неимоверный. По силе он может сравниться лишь с ароматом свежего огурца ранней весной. Пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф-ф. Всасывающие звуки. Шумный выдох. Клубистая струя.
- Клевая мацанка, я ж говорил, - Балда вытягивает свои ножищи, сливаясь задницей с родной землей. - Шмаль что надо. Уже потащило. Я ж говорил...
Не успевает впитанная доза хорошенько нас размотать, как где-то вдалеке слышится зарождение непонятного шума. Он набирает мясо, сочнеет, - и становится узнаваемым: это шум вертолета. Вероятно, патрульного. Все мощней. Уже совсем близко: тра-та-та-та-та-та-та.... Прижимаюсь к шершавому стволу канабиса. Щекой трусь о наждак. Плотнее, еще плотнее. Кайф утекает куда-то в пятки, в животе - тяжесть, будто гирю проглотил. В горле застрявшая кость. Трах-тах-тах-тах-тах-тах-тах-уже почти над самыми нашими головами. Я вижу ее сквозь паутину листьев, эту гигантскую стальную стрекозу, сверкающею на солнце круглой прозрачной плоскостью крыльев, бликующую пучеглазой кабиной, желтобрюхую, - она летит низко, гладкая поверхность зеленого океана вокруг нее подернута зыбью, а прямо под ней развалена воронкой. А что Балда - сросся с кустом? Поворачиваю голову. В глазах у Балды - безумие. Он и не подумал прятаться. Встречается взглядом с моим. Очумело переводит его на вертолет.