— Завтра приходи…
Он дал домой телеграмму: «Цел здоров задерживаюсь». И пошел изучать расписание местных автобусов. Автобус был один и ходил обычно два раза в день, но касса была закрыта, и бабушка на скамеечке терпеливо объяснила приезжему, что единственный автобус сломался, и когда его починят, неизвестно. Миша побродил по улицам, надеясь высмотреть у кого-то во дворе машину и договориться с хозяином — но во дворах попадались только свиньи, а водитель единственного раздолбанного «Запорожца» наотрез отказался от роли извозчика. Даже за большие, на Мишин взгляд, деньги.
По дороге на хутор его обогнала попутка. Первая машина на трассе за несколько дней; Миша закричал, замахал рукой и налег на педали — но смердящий самосвал как ни в чем не бывало катился дальше, зато Мишин велосипед попал колесом в выбоину и заработал «восьмерку». Пришлось оправдываться перед Димой.
— Будешь ужинать? — спросила Инна.
Миша вяло согласился. По вечерней росе Вова и Дима выкашивали поляну. Миша разговаривал с ними, как с одним существом.
— Ребята, не хотите продать велосипед?
Одинаковые парни переглянулись.
— Мы не торгуем вообще-то, — раздумчиво сказал один.
— Если только в обмен на твою тачку, — лукаво усмехнулся другой.
— Так она же все равно не ездит! — возмутился первый.
— Зато там кресла удобные, — мечтательно сообщил второй.
— Я свой велик не дам, — нахмурился первый.
— Велики нам самим нужны, — подвел черту второй.
И оба снова принялись косить, будто не было разговора. Миша вернулся к дому. Походил вокруг машины, сел за руль, закрыл глаза. Устал.
Хотя ничего страшного не происходит. Застрял. Но не среди леса, не среди моря, а у людского жилья. Вон, Анатолий всю жизнь так живет и не знает, наверное, что это за тоска — хутор, дорога через лес, полупустое село… Обычная, повседневная жизнь. А такое чувство, что ты уже умер. Миша вздрогнул. Почему-то вспомнил Прокофьевну.
Потные Дима и Вова враждебно молчали за столом. Видимо, ощущали себя чуть виноватыми и, во избежание мук совести, перекидывали едва наметившуюся вину «с больной головы на здоровую», то есть на Мишину невезучую голову. Впрочем, близнецы быстро поужинали и ушли в дом. Интересно, почему они почти не бывают в селе, вяло подумал Миша. Молодые ведь парни… А как же девушки, танцы, все такое?
— Толя… — Миша впервые решился назвать хозяина уменьшительным именем. — Я не знаю, что мне делать.
Анатолий привычно сплел пальцы. Откинулся на деревянную спинку; Инна молча поднялась, собрала стопкой грязную посуду, налила горячей воды в жестяной таз.
— Что, опаздываешь куда-то?
— Уже опоздал, — признался Миша. — У моей мамы сердце… неважное. Ей ну никак нельзя… чтобы… а они волнуются, конечно. Они с Юлей. С моей женой.
— Так ты женат? — удивился Анатолий.
— Да, — Миша занервничал. — То есть… У нас свадьба через две недели… уже через полторы. А машина чужая. Я взялся перегнать.
— Сглупил, — задумчиво сообщил Анатолий.
— Я знаю! — горячо согласился Миша. — Сглупил, да. Но она же на ходу была! Заводилась, как миленькая… А мне очень деньги были нужны.
Инна шумно вздохнула. Взяла со скамейки полотенце, ушла в дом.
— А зачем ты меня уговариваешь? — помолчав, спросил Анатолий. — Разве я могу тебе чем-то помочь? Садись на автобус, поезжай к поезду, объясняй своим нанимателям, что «ромео» свою арию отпел. Пусть едут с буксиром, забирают. У меня ничего не пропадает.
— Так свадьба же, — безнадежно сказал Миша.
Анатолий поднял лицо. Жесткое, даже злое. Миша напрягся.
— Свадьба, парень, это не похороны. Можно отложить. Машина — не ребенок. Можно бросить. Все можно. Прокофьевну помнишь? Боялась не дожить до того дня, когда Игорька из тюрьмы выпустят. Потому что Игорьку девять лет светило. И не дожила бы… ну а вышло — так и так не дожила. Но это хоть понятно. Это мать. А ты… — он запнулся. Испытующе уставился на Мишу. На лице его лежала будто подвижная сетка тени. Это метались, облепив лампочку, мелкие крылатые твари. В чашке остывшего чая отражалось темное небо и подсвеченные листья винограда.
Миша представил, как мама отсчитывает в стакан остро пахнущие капли. Тридцать… Сорок… Выпивает залпом. Хотя тревожиться, в общем-то, не о чем. Он взрослый, он дозвонился и телеграмму дал. А с «нанимателями»… вот это плохо. Ничего им объяснить не получится, за этот железный хлам с него снимут и шерсть, и шкуру.
— Я бы что угодно отдал, чтобы эта дрянь все-таки завелась, — сказал он с нервным смешком. — Вся поездка идиотская — сперва меня чуть не ограбили, потом чуть не надули, потом застрял…
— Все, что угодно — это как? — после паузы спросил Анатолий.
Высоко в небе шумели сосны. На стол шлепнулась серая бабочка с обожженными крыльями.
— Ладно, — Анатолий коротко вздохнул и сощелкнул неудачницу на землю. Ладно… хорошо. Может быть, ты прав, это такая мелочь… какой-то там мотор. Старая машина. Зато для тебя это важно… важно?
Миша вздохнул.
Анатолий сцепил пальцы:
— Прокофьевну угораздило… прямо, можно сказать, на твоих глазах. Вытащить сына из тюрьмы. Пять лет жизни. А ей, как выяснилось, оставалось меньше, чем пять лет. Она отдала все без остатка. Игорек вернулся. Ты видел этого Игорька?
Миша молчал. Лампочка чуть покачивалась, бесформенные тени двигались, придавая странному разговору привкус нереальности.
— Стоит этот паскудный Игорек пяти лет жизни? А?
Миша молчал.
— Поедешь, как миленький, автобусом, — задумчиво сказал Анатолий.
Миша молчал.
— Что, трясти тебя будут, деньги выбивать? Займешь денег, приедешь сюда с тягачом. Свадьба сорвется? Так не бросит же тебя невеста, а если бросит — туда ей и дорога… Мать волнуется? Так ты ж звонил! Здоровый парень… Сколько тебе лет, кстати?
— Двадцать, — сказал Миша сухими губами.
— И кажется, что сто лет впереди? Бесконечность? Вот ты пять лет своей будущей жизни отдал бы, не глядя?
— Пять лет? — спросил Миша. Помолчал. Неуверенно улыбнулся. — За то, чтобы тачка завелась? Пять лет?!
— Жалко, — Анатолий кивнул. — Хорошо, пяти лет тебе жалко. Правильное решение… А месяц? Месяц жизни? Всего-навсего?
Невозмутимый хуторянин подался вперед, глаза его блестели. Еще и сумасшедший, устало подумал Миша. Вспомнил эту самую Прокофьевну. И вспомнил непонятно чей ночной крик, тот самый, от которого сердце прилипло к пяткам. Некстати вспомнил — озяб.