Забыл сказать, что этот человек ― я.
Наше тело всё понимает буквально. Оно до смешного точно отражает внутренний мир владельца, и человек имеет то тело, которое заслужил. Вот и мои сосуды сжались, а бедная сердечная мышца сейчас мучается в попытках протолкнуть жизнь.
Но никогда не поздно начать меняться. В этом дневнике с по- мощью благожелательного внимания небес я буду учить себя чувствовать.
12 февраля
Ура, радость ― выписали из больницы, но с условием, что я должен вернуться через месяц. Врачи хотят вскрыть и пристально вглядеться в мой внутренний мир. Бедные врачи, сколько волнений.
Перед глазами картина, обход палат и главный врач учит молодежь:
― Если больной жалуется на боли в грудях, то к бабке не ходи, это сердце, оно, родимое. Мы же с вами, коллеги, трудимся в кардиологии, здесь лежат только сердечники. Других к нам не привозят. А всё равно, пока сам человека не разрежешь, остаются вопросы, вдруг ― невралгия?
Палата в страхе слушает. Коллеги тщательно конспектируют мудрость старшего поколения.
На прощание врач выдал мне памятку на двух листах, а там ― пункты и подпункты. Чувствую раздражение, надо глотать огромную, невероятную кучу таблеток. Утром полную горсть, вечером две, часть до еды, остальное после, и не перепутать. Первым делом положил памятку на видное место, а где оно, к утру забыл. Вот так, ещё не распаковал таблетки, а они уже влияют на память.
Тупое это занятие ― болеть. Чувствую напряжение от того, что я дома, а дела сами не движутся, хорошо бы нам с телом сегодня заехать в офис, поработать.
Ближе к ночи наблюдаю в себе гнев от нового налога, что высветился на сайте Госуслуг. «Сумма задолженности измени- лась». Такое ощущение, что государство меня ..., что приставы настоящие...! Хочется во весь голос наорать на государство че- рез экран компьютера, и чтоб без ханжеского запикивания. Я им не американец, чтобы платить все налоги подряд. А пока проис- ходит так: я одариваю Родину живыми деньгами, а она со мнойрассчитывается рассказами на тему, как всё хорошо.
Наблюдаю свой гнев.
Мозг сваливается в привычные переживания о делах, и тут же создаёт новый страх: если слягу всерьёз, то партнёр выдавит меня из общего бизнеса. Хотя, если слягу всерьёз, стоит ли об этом волноваться? А что же дети, жена? У них сложатся свои отношения с реальностью, как бы я ни старался, их крест мимо них не пронесут.
23 февраля
Меня задело, что кастрюлю лекарственного зелья, любовно собранного и сваренного другом из иголок уральской сосны, жена перенесла в мою комнату. Вроде как отселили меня. Грустно и смешно, до чего мелочен мой мозг, как ловко он использует любые поводы для обид.
Наблюдаю обиду.
Сегодня ходили с женой к ясновидящей. Тётя оказалась строга и ничем нас не порадовала, она определила, что операция неизбежна. И что заменить все поражённые пять артерий хирургу не удастся. Я слушал, я улыбался, я молчал.
Эта старая женщина вогнала меня в прежний страх. Я и сейчас чувствую его в груди. Страх имеет вид плотного серого тумана. Мой ум грубо лишили опоры ― надежды на излечение без хирургии, без ужасов последующей боли и унижения.
Буду наблюдать свой страх. И благодарить.
24 февраля
Поздний вечер, немного нервно. Странная ссора с женой, повода не помню. Быстро примирились, слёзы очищения. Потом лежали, и я впервые почувствовал, что такое любовь на двоих. Я обнимал её всем своим полем, это оказалось легче, чем окутывать полем любви одного себя. Сильное ощущение, острое наслаждение. Захотел расшириться и окутать собой планету, но меня не хватило.
25 февраля
Проснулся в пять утра от свиста метели за окном. Мороз. Ощущаю страх в горле, в груди, в ногах и руках. Ночью страхи жирнее, сочнее и упёртее. Не смог вызвать любовь в привычном месте, в груди, там, где она обычно ощущается. Наблюдаю пустоту. Укутал, окружил себя доброжелательными, любовными взглядами со всех сторон ― стало легче.
В такой холод детей не надо везти в школы, а значит, мне не на что переключить своё внимание. Придётся быть один на один с собой, вот ведь разочарование. Жена попробовала усыпить меня привычным способом ― объятиями. В итоге она спит. Я рад, люблю, когда она отдыхает. Семь утра, ещё два часа одиночества. До завтрака так же далеко, как до ужина. Голода нет, ничего не чувствую, кроме напряжения.
В голове опять движущиеся картинки: я на операционном столе с разверзнутой грудной клеткой и надо мной ― беспомощный, взмокший от бессилия хирург. Идет пятый час операции, у него не получается, сосуды рвутся, доступа к некоторым артериям нет. «А что удивляться, коллеги, ― говорит он сиплым, усталым голосом, ― сегодня на столе сложный случай. Ладно, зашивайте тело».