— Да чего я-то? Просто отвлекся, мы ж Олесю обсуждали!
— Ну и как? Доотвлекался?
Но в итоге Тима идет с большинством. Потому что и это для него — часть соревнования. И он, идя на этот поступок, искренне верит, что Аленку в этом он преуспевает.
Злая Олеся оттирает неподдающиеся желтки целый день — Аленка сама это свидетельствует.
Они еще въедаются, впечатываются в железо на солнце, от чего выглядят еще более мерзко.
— И за что мне все это? — в сердцах восклицает Олеся и, тяжело вздохнув со внутренним скрипом, принимается оттирать дальше.
Ди Каприо не поет. И не помогает. От него вообще ни сном, ни духом с две тысячи девятого года.
Аленке становится стыдно на следующий день, когда Олеся разносит по селу продукты, как ни в чем не бывало.
— Олесь, как дела у тебя хоть? — спрашивает Нина Игоревна, пока выбирает из ведерка лучшие помидоры, а Аленка рядом держит пакетик. — Димка-то поступил?
Олеся мрачная стоит. Ни одна мышца на лице не дрогнет.
— Поступил.
— Уехал, в городе, видать, учится. Молодец какой! Гордишься, наверное. А тебя чего не увезет отсюда?
— Огурцы брать будете?
— Нет, Олесь, спасибо, не сегодня.
Кивает. Роется в карманах фартука, натянутого поверх куртки адидас и обвисшего домашнего платья с цветочками, достает железные потрепанные ручные весы со стершимися делениями. Опять кивает, Нине Игоревне в нос их тычет, чтобы убедилась – все честно, без обмана. Затем сплевывает, смачивает слюной пальцы, да принимается сдачу отсчитывать.
— Тогда до свидания.
Уходит. Медленно тащит ведерки – тяжеленные же, даже Аленка видит! Та вот и пакетик с парой килограммов еле держит, а Олеся умудряется все село с ними обходить – жуть!
— Да не поступил он никуда, — говорит вдруг Нина Игоревна, провожая Олесю взглядом. — Иначе она бы хвалилась перед всеми, отвечала на вопросы с легкостью. А так молчит. Стыдно ей за брата, видать. Мог и ее из этой дыры вытащить, если б поступил, за мозги взялся. А теперь обречена она. Всю жизнь будет помидоры с огурцами разносить, да свиней резать… И отца рядом нет, и мать от них ушла. Эх, бедная женщина. Несчастная…
Аленка внутри не соглашается с бабулей. Она смутно помнила, что отношения Ди Каприо с Олесей были, мягко говоря, не ахти. Поэтому тот и клялся, что никогда он сюда больше не вернется. Ни ногой! Поступил или нет – другое дело. Хотя, и Олеся-то сама не из тех, кто стучал бы в грудь со словами: «Вот он у меня какой! КрасавЕц!»
Нет, это скорее в духе Нины Игоревны, но Олеся – это что-то еще нераскрытое. И скромной ее не назовешь, и не зашуганная она. Нужно будет – за себя постоит, позицию держать будет, в глазах других себя возвысит. Но чтобы сплетни разносить, делиться новостями, личным – нет. Она учтиво поддержит беседу, но после незаметно удалится. А если не получится незаметно, то откланяется, извинится, попрощается вежливо, да потащит бидон с молоком и ведерко с оставшимися овощами дальше.
Аленка видела Олесю на собрании. Та не выступала, не кричала, как другие ее соседки, а молча сидела возле оранжевых ворот и наблюдала за всем издалека. Ее организация была глобальней презентации Виктора Михайловича раз в десять! Та вытащила из дома несколько столов, накрыла их клеенкой, соединила, и на них понаставила тазы с овощами и фруктами. А еще наварила несколько огромных кастрюлей с компотом и лимонадом и разливала из половника в домашние кружки – это больше всего пользовалось спросом в тот жаркий день.
А теперь — вдвойне за друзей стыдно. Аленка, не в силах больше бороться с горькой щемящей совестью, набирает всю самую вкусную еду с дачи, и в корзинке тащит дарения к оранжевым воротам.
На стук отзывается почти сразу.
Перед Аленкой – уставшая женщина с впалыми глазами. Сама блондинка, но волосы выглядят так, как будто раз пять поседели. Смухорденный нос, тонкие безжизненные губы, острейшие скулы…
— Уходи.
— Здравствуйте, теть Олесь! Возьмите, пожалуйста! Бабушка сама пекла, а я украшала! Если хотите, еще принесу!
— Я хочу, чтобы ты ушла.
Аленка еще смотрит несколько секунд в захлопнувшуюся перед лицом дверцу оранжевых ворот, а потом все-таки аккуратно оставляет вещи на земле.
— Теть Олесь, я внизу положила! Заберите только поскорее, хорошо? Не упрямьтесь, а то мураши сразу прибегут, и крошечки не оставят!
«Или Хворост, он тоже такое любит», — думает Аленка, но вслух не говорит.
На душе после поступка легче не становится.
Поэтому Аленка собирает все оставшиеся лимонные карамельки, завязывает в целлофан и укладывает возле мангала.
«Я не верю в Деда Мороза. Я знаю, что каждый год разные дядечки переодеваются в красно-белые костюмы, обманывают людей и зарабатывают на этом деньги. Но я видела Хвороста. Он ест мои конфеты. Он разговаривает со мной во снах, которые, получается, не совсем-то и сны, если их отпечатки легко найти утром... Не знаю, может просто было стыдно за дурацкие выходки ребят? Переживаю за них, когда точно знаю, что их даже не грызет сейчас совесть? И Тиму, наверняка, тоже – не пошел, значит, не виноват. Но я другая! Я видела Злую Олесю! Видела, как она мучается, ругается, пока тряпкой трет эти оранжевые ворота!»