Дима с ужасом осознает, что ему все равно. Готов стерпеть все, лишь бы его оставили на часик другой в покое. И не забирали диски с Наутилусами, Лепсом и Высоцким.
Он и верит в эти слухи. Раз отца посадили — значит, так оно и есть. Но когда объявляется вор, Дима настораживается. А после убийства — так и вовсе. Он, как Постоялый села, не замечает многих вещей, происходящих рядом? И село на него вдруг все больше давит — с чего бы?
Злая Олеся достигает пика злости, когда он приводит домой девочку, чью бабушку только что убили.
У Олеси послевкусие от Кати. Еще чуть-чуть, и ее снова могут бросить. А дальше ей опять придется разгребать чужое дерьмо за других. Не желает. Надоело.
Ее должны любить. Ценить, что она заботится о других, почти всю себя посвящает. Она все это время была с Димой. Она отказывалась от радостей жизни ради него!
Так почему все хорошее так быстро забывается? Почему он так яростно желает уйти от нее? Даже сейчас, когда он и ходить-то толком не может, только хромать? На что он вообще способен без нее?
У нее давно мог быть мужик и семеро детей! Почему ее жертвы никто не замечает? Почему ее никто не ценит?
— Да и че эту Аленку притащил? Она тоже от тебя уйдет! Уже завтра! Детишка совсем еще, не понимает ничего!
— Олеся…
— Уйдет-уйдет! Как и Катя! И знаешь, кто останется?
— Олеся, пожалуйста..
— Я! Я останусь! Как и после ухода матери, как и после того, как посадили отца. Что бы ты ни делал, чтобы ни делала я, так и будет. Вот увидишь… И ни черта ты не знаешь, чтобы строить из себя «решалу»…
23. 2009. Катенька
Олеся вспоминает тот день.
Когда это мелкое нижайшее создание с мышиным лицом жалось возле оранжевых ворот, омрачая их яркость одним своим присутствием.
Густые шоколадные волосы под шарфом спрятала, а одета была скромно. И Олеся впервые не заметила на ней макияжа.
И как она только нашла в себе смелости постучаться? Собраться, прийти, да еще после того, как прямолинейно выплюнула те паршивые слова Диме в палате:
«Прости, я так не могу».
Как у нее все просто устроено! Сколько времени она думала, чтобы принять это решение? Вставало ли вообще там что-то на весы выбора, или это существо-гарантийный-талон с самого начала даже не собиралось давать Диме шанса? Олеся только и думала об этом. Каждый раз, когда ненароком натыкалась на ее вещи в доме, она вспоминала и ее саму.
А хотелось забыть. Стереть лицемерное выражение счастья с ее лица, сжечь эту маску, как и всю одежду, что попадалась на глаза. Не оставила себе ни одну из них из принципа, какие бы красивые тряпки она не носила.
И вот, она стояла в дверях, вся такая невинная, а на деле — волчица в овечьей шкуре, просилась поговорить наедине.
Когда отец с невозмутимым лицом пропустил ее внутрь, Олеся учтиво стояла позади, вытирая руки полотенцем от садовой грязи.
Обычно в таких случаях Олеся суетилась, заваривала чай да доставала самые ценные припасы сладостей, чтобы стол не пустовал. Но не в этот раз.
Даже когда приходила ненавистная подкупная тетка с четырьмя детьми и толстейшим пузом – и тогда заставляла себя иногда улыбнуться, сдерживать себя. Но не сейчас.
И если бы отец попросил ее поставить чайник, она бы до последнего упиралась или делала бы вид, что его не слышит. Но отец не попросил.
Олеся еще не знала, почему она пришла.
Конечно, теплилась надежда, что спустя почти три недели мучений Димы, та все-таки опомнилась, да выбрала встать на сторону Димы. Помогать, заботиться о нем, любить, в конце-то концов. Продолжить делать то, что, казалось, делала она всегда.
Никто ведь и не сомневался, что у этих двоих все закончится свадьбой, детьми и долгим счастливым браком.
Что же изменилось? Дима? Катя? Или та изначально была пустой?
Даже если решила извиниться и вернуться – где была раньше? Когда Олеся ночами не спала, носилась вокруг Димы, как над грудным ребенком? Когда горшки ему меняла, кормила, одевала, мыла, обтирала? Когда делала все то, чем должна была заниматься она? Она — Катя, Катенька, Катюшка — как он любил ее называть. Она, но никак не Олеся.
Сели за пустой круглый стол, накрытый белой скатертью и целлофановой клеенкой поверх. С минуту помолчали.
Изредка Дима постанывал со второго этажа от боли, даже будучи под анальгетиками.
«Как будто знает, что эта крысиная морда пожаловала с визитом, и нарочно давит на жалость. Или на совесть, если у той заразы вообще таковая имеется», — тихонько злорадствовала Олеся, ожидая начало циркового представления.
— Если хотите, можем на улицу выйти, — как бы невзначай предложила Екатерина и фальшиво улыбнулась, дрожащей от волнения рукой убирая прядь волос за ухо.