А тут — целый человек. И говорит, и ходит, и соображает. Какая-то хромота и неловкость в движениях — все! И только поэтому мир должен отказаться и поставить на нем крест?
— Ты не бойся! — успокаивает Аленка. — Ты ничего не сделал! Они знают, что это не ты. Олесю вон, мужички уже схватили. Держат вот, будут ждать разбирательства.
— А как узнали, что…
— Так она сама пришла! Признание рекой текло, всем селом слушали!
— Спасибо, — хрипит Хворост, тяжело дыша. — Выходит, я наконец-то я свободен?
Село в виде собственных детей утвердительно кивает.
И все встает на круги своя.
Припрятанное одеяло, намазанный бутерброд на руку — Аленкин лунатизм. Паранойя и бессонница по ночам — результат лунатизма. Девочка попросту не могла объяснить самой себе что с ней происходит, вот и подменила поднятия, сваливая все на выдуманного Хвороста.
У Нины Игоревны помутился рассудок, и ей чудилось уже то, чего нет. В желтом аляпистом шкафу не сидел никакой Хворост, и, тем более, звуков никаких не издавал, чтобы ее пугать.
А не слышала Аленка песнопений Ди Каприо потому, что тот не прикасался к гитаре целый год. И не только из-за того, что пальцы рук атрофировались, а правая — так вообще выглядела, как культяпка. Ди Каприо не переносил халтуру. Попробовав один раз сыграть, аккорды выходили нечистыми и кривыми. Поэтому решил, что не станет насиловать инструмент только ради собственного внутреннего удовлетворения, пока не придет время.
Сам Хворост ходил по дачам — правда. Подбирал лимонные карамельки, потому что шоколадные ему всегда были противны до омерзения — только их покупала и кушала Олеся.
— Держи, — снимает с себя черную куртку с красными полосками.
— Все-таки возвращаешь.
— Ну я же обещала!
Аленка не понимает. Почему? Почему ей понадобилось столько времени, чтобы понять, что все эти годы он, Хворост, был с ней рядом? Присматривал за ней, по-своему заботился. Не потому, что он ей чего-то был должен, а просто так. Просто потому, что он такой человек. Он — Ди Каприо.
Эпилог
Как я хочу провести следующее лето две тысячи десятого года?
Я надену кольца. По десять на одну руку. Буду плести браслеты из резиночек, даже когда они заполонят весь дом и их некуда будет складывать. Буду пить много чая с мелиссой, кушать бабушкины пирожки. Прятаться в соседских дачах и срывать с кустов малину, а с деревьев — неспелые кислые груши.
Буду делать много "вишневки": закидывать вишню в найденную пластмассовую бутылку, посыпать ее сахаром, а потом толочь грязной палкой и пить, выплевывая косточки. Буду гулять возле Бочки, а иногда с ней и разговаривать.
Буду носить куртку Ди Каприо, а бессонными ночами вспоминать его и гадать, как устроилась его жизнь. В такое время — обычно после полуночи, я выгляну в окно, и замечу невыключенный свет на втором этаже буржуев — там будет читать Сеня, рядом с давно посапывающим братцем на втором этаже двухъярусной кровати.
Я буду коротко стричься, падать и сдирать коленки в кровь. Просыпаться рано не потому, что нужно в школу, а потому, что сама так захочу. Но мне будет хорошо. Будет настолько весело, что смех не сможет тесниться в груди и будет литься наружу. Звонко, ярко и протяжно.
Будут смеяться и мои друзья: Тимка, Сеня, Славка и Моришка.
Мы будем купаться в бассейне, пока не посинеют губы, или пока взрослые не погонят сушиться на солнце. Будем дрожать перед тем, как постучаться в оранжевые ворота Олеси, а после вспоминать и рассказывать друг другу со смехом, как она чуть ли в задницы нам не засовывает прошенные продукты — делает все, лишь бы мы поскорее ушли и никогда не возвращались к ней вовсе. Будем заглядывать к Эдику, а когда он отвернется — безуспешно пытаться повторить его чудесный акцент. Будем отдавать Алсушке все наши старые игрушки, которые она захочет забрать себе, даже если будет очень жалко. Будем обсуждать непутевые собрания Виктора Михайловича. Будем смеяться над намаливавшейся Моришкой, что в очередной раз стащит косметику своей мамаши из сумки и как всегда накрасит и все и сразу, и всем и сразу.