— Где машина… вашу мать?!
— Чего орешь?! Стоит машина! Куда она выскочит, если из «Шмелей» долбят, спалят в первом переулке!
— Терпи, Витёк, терпи, брат!
Не умеют плакать мужики, не умеют. И жалеть не умеют.
Но сколько тепла и силы в словах простых: терпи, брат, терпи!
Валерка-дознаватель весь кровяными дорожками поверху дубленой шкуры расчерчен. Кончиком финки из-под кожи кусочек металла выковырнул, морщится. Ранка небольшая, но как бы с металлоломом заразу гангренозную не занесло:
— А ну-ка, друже, одеколончику тебе в дырочку! А ругайся, ори…
Не орет, зубы хрустят, сейчас посыпятся осколками белыми, но не орет, казачище кубанский, бугай здоровый.
А Витёк тяжелый, очень тяжелый. На боку несколько пятнышек кровяных запеклись. И возле пупка дырочка небольшая. Но только страшноватая она, дырочка эта. Кровь из нее толчками, черными сгустками. Нехорошо это, ох, нехорошо. Но ведь жилистый, чертила, может, выкарабкается.
У брата-бамовца из руки, над локтем, донышко от гранаты подствольника торчит. Хорош пятачок! Белый братан, белый весь, глаза блестят безумно. Но нельзя пока трогать эту блямбу, нельзя. Может, она сейчас зубом рваным за нерв зацепилась, а может, боком своим блестящим разорванную артерию пережала.
Два тюбика промедола, два пакета перевязочных поверх натюрморта этого: мясо с металлом.
— Терпи, брат, терпи.
Да, попали салажата! Только вчера в комендатуру прибыли. Содатики-срочники — пацаны зеленые, необученные. И офицеры их почти все — такой же молодняк бестолковый. Еще разместиться толком не успели. И — огребли, не отходя от кассы!
А в соседней комнате ржачка: собровец на руках свой камуфляж вертит. Штаны на заднице — решето, муку сеять можно. Но счастье хозяина: отсутствовал он в штанах — сушились после стирки. Перекур у «сябров»: глаза блестят, языки работают, а руки ловко цинки порют, магазины набивают, запалы в гранаты вкручивают. Эта смена весь боекомплект отработала. Смоленские. Через них испокон веку российского ни один супостат без хорошей плюхи не проходил. Сейчас вторая смена бьется, только треск с бабахами стоит, да комендатура подпрыгивает и раскачивается, как старая баржа в шторм.
Шлеп-шлеп-шлеп… Это пули мешки оконные целуют.
Дум-дум-дум… А это подствольники прилетели, как грачи, черной стайкой. Когда сам стреляешь, видишь их. А когда в тебя — видишь только вспышку смертную, да фонтанчики от осколков, да брызги крови.
Бум-ба-бах! Это гранатомет. Или «Шмелем» впарили наши из-за заборчика. А заборчик метрах в пятнадцати от комендатуры. И лупит реактивная струя в стенку так, что все прыгает и мешки с окон валятся. Впрочем, когда чужой подарок прилетает, эффект тот же. Но веселей думать, что свои бьют.
Комендант в коридорчике стоит. Злой, как тигр-людоед, и расстроен до смерти. Это его ребят покосили. Он не трус, наш Николаич. Умница-мужик и строг разумно, даром что молод и майор всего. Сумел, сумел комендатуру нашу разбушлаченную в разум вернуть. Но только времени у него было маловато, чтобы дело до конца довести. И всех до ума довести. Обманул его мужиков денек ласковый… Так что тяжело ему сейчас, ох, тяжело. Может быть, чуть проще Николаичу, чем нам. Сборная у него команда. Со всей России. Не живет он рядом с семьями боевых друзей своих. Не повезет «груз 200» в родной город. Не проходить ему на похоронах сквозь строй глаз скорбных, безответным вопросом измученных.
Да только совестливый он мужик. И до конца своих дней сам себя казнить будет. Но это потом. А сейчас Николаич делом занят.
— Змей, своих выводи! Сколько в бой пустишь?
Мои все готовы. Но не нужны они здесь все.
А гранатометчики нужны. И стоят у выбитых окон, за стеночкой, Профессор с Полковником со своими «шайтан-трубами» в обнимочку. Фанаты органной музыки, снайперы-громовержцы. Из РПГ ночью за триста метров мухе яйца отшибут.
А рядом четырнадцать чертей с подствольниками. Веселая бригада. У всех зубы наружу, шуточки, как из мешка дырявого, сыпятся. Смешно на них смотреть: языки на автопилоте работают, а глаза от улицы не отрываются. «Давай, Фриц, давай», — орут, и тут же — грохот пулемета крупнокалиберного. Это наш БТР молотит. По окнам профтехучилища, что за мутной и шустрой Сунжей стоит. Речушка эта проклятая да триста метров бугров зеленых — вот и все, что нас разделяет. И каждую ночь мы с этим ПТУ долбимся, любят его снайперы чеченские да автоматчики.
А сегодня средь бела дня «поздравили». С четырех сторон «приветы» летят.
— Дум-дум-дум… — это в наш дворик подствольники прилетели. Закипел дворик султанами черными. Да такая же серия за школой легла.
— У вас сколько?
— С десяток.
— И у нас семь-восемь.
Да еще три-четыре со стороны жилого сектора.
Два десятка подствольников одних, нехило духи за нас взялись!
А за спиной, у КПП центрального, ручные гранаты хлопают. Там братишки наши приморские. Через этих не пройдешь. Злые они сейчас. У них половина отряда на блокпосту, мост через Сунжу держат. И без рации слышно, и по рации слышно: бой идет на мосту.
А не выскочить, не помочь своим. Переулочки извилистые, узкие. Смерть сейчас в них гуляет, в переулочках. Вот и дерутся братишки, только зубами скрипят от ярости.
— Сматывай, Фриц! Драпай, немчура!
Правильно, ребятки, правильно: пора им с Блондином позицию менять. Пристреляются духи, прилетит подарочек, что я потом подругам их драгоценным объяснять буду?
Только не слышат они нас, грохот в БТРе да и связь наша родная… мать ее и ее создателей…
Удар, еще удар! Неужели?!
Успел, Фриц, успел, бес азартный, «штрафник» амнистированный, до боя дорвавшийся! Ревут мои орлы от восторга. Только дал наш БТР по коробке, только рванул назад, и прямо перед мордой его две «Мухи» долбанули.
А теперь наш черед.
Ну, телепаты, ну психологи! Подумал только, рот еще не открыл, а четырнадцать лиц возбужденных разом развернулись, в упор смотрят: «Ну, что, командир?»
Что-что, работать будем!
Легко сказать. Да только там, где работать будем, опять черные кучери вздыбились, опять ошметки железные во все стороны летят. А что бывает, если под это дело попасть, уже посмотрели орлы мои. Внимательно посмотрели.
Но идти надо. Иначе беда будет. Из «зеленки» на посты собрам уже ручные гранаты летят. Плохое место. Изрыто все, бугры вплотную, подползай и бей в упор. Трудно братишкам. А если прорвутся духи на территорию, вовсе нехорошо будет. Полдесятка смертников такого шороху наведут, столько ребятишек положат, что потом хоть в клочья их порви, а горя не поправишь.
Духи — бойцы серьезные. Хорошо бьются, дьяволы, ничего не скажешь. Да наши черти не хуже.
— Змей — третьему.
— На связи.
— Прикрой, нас в упор лупят.
— Понял. Укройся. Сейчас подствольниками по вашему краю работать будем.
— Давай, ждем.
— Ну, ребята, пошли!
И застыли лица. У кого улыбка залихватская к физиономии прикипела, у кого решимость мрачная. А кто орет непонятно что, сам себя криком азартным подстегивает. Ни один не тормознулся. Красиво пошли, как на учениях, в цепочку. Вот первая семерка стволы задрала.
— Третий, укройся!
— Укрылись.
— Огонь!
И пошла черная стайка. Через крышу пошла. Прямо на головы. Чужим и своим. Секунд пять она лететь будет. Много это — пять секунд. Очень много.
Уже первая семерка назад в коридор нырнула, уже вторая на смену ей выскочила. И пошла новая стайка, прямо в небо синее, прямо в тучки белые.
Дум… дум-дум… — а вот и прилетели.
— Третий, как легло?
— Хорошо легло, Змей, хорошо!
— Не высовывайся, еще будет.
— Давай!
А теперь, наоборот: на максимальную дистанцию бить будем, чтобы духам на задницу ответные гостинцы наши легли, чтобы волна разрывов их прямо на наши пулеметы поджала, под огонь АГСа безжалостного.