— На здоровье! — приветствовал его повеселевший Федор.
— Кому на здоровье, а кому и на насморк, — хмуро откликнулся хозяин подводы и, не спрашивая у Светличного, кто он и зачем здесь, слез с телеги, стал подбирать недоеденное лошадью сено.
— Поедем?
Дядька не отвечая взнуздал коня, сел в передок, дернул вожжами: «Но!» — и кляча взяла с места такой резвой рысью, что Федор едва успел прыгнуть на телегу. «Вот это мне нравится!» — подумал он.
Проехав версты три, Светличный попытался завязать разговор с подводчиком:
— Шапку на войне продырявили?
Дядька медленно повернулся к Светличному плоским лицом, взглянул на него так, будто только теперь увидел его на своей телеге: «Как ты, человек добрый, тут оказался?» — и неторопливо ответил:
— Не на войне, а на хронте.
— Осколком или пулей?
— Шрапнелью.
— А почему не зашьете?
— И так износится.
Федор умолк, не зная, о чем еще спрашивать, а дядька снова отвернулся от него, равнодушно сгорбил спину. «Коли уж забрался на телегу, так сиди, что с тобою сделаешь»… И эта сгорбленная спина, от которой веяло тупым безразличием, почему-то все больше и больше раздражала Федора, а молчание чем дальше, тем больше угнетало его. Поэтому он, когда проезжали мимо покрытой зеленым ковром нивы, сказал:
— Хороший хлеб тут будет!
— Какой у черта хороший, одни ошметки, — ответил недовольно подводчик.
— Да ты посмотри, какие озимые! Хоть катайся по ним! — начал горячиться Светличный.
— Разве это озимь! Бог знает что, а не озимь! — стоял на своем дядька.
Светличный уже с бо́льшим интересом посмотрел на сгорбленную спину: «Да ты, вижу, не простой орешек!» И чтобы проверить свою догадку, заметил:
— Хороший день сегодня!
— Какой у черта хороший, — искаженным эхом отозвался дядька, — коли вон там дождь собирается. — И он ткнул кнутом в чистое небо.
«Ну и ну!» — совсем развеселился Федор и спросил:
— Как вас зовут?
— Тпру!..
Остановив коня, дядька подозрительно оглядел Светличного.
— А вам зачем это?
— Как так зачем? — удивился Федор. — Еду с человеком, так надо хотя бы знать, как к нему обратиться!
— И так можно ехать.
— Ну, так, значит, так, — не стал спорить Светличный. — Не хотите себя называть — не надо, и без этого проживу.
— Протасий, — тотчас назвал себя дядька и, отвернувшись от Федора, изо всех сил хлестнул коня. — Но, каторжный, все бы ты стоял!
Снова установилось долгое молчание. Солнце все больше пригревало в спину, Протасий уже клевал носом, начали слипаться глаза и у Светличного. Так бы и доехали они спокойно до села, да черт подбил Федора подразнить Протасия, чтоб разогнать дремоту: он начал корить его лошадь. Протасий вначале молчал, только все чаще подергивал вожжами, потом остановил коня, повернулся к Федору, покраснел от злости, буркнул:
— А ну, слезайте!
— Зачем?
— Пешком дальше пойдете!
— Овва! — рассмеялся Федор. — Уж и слова нельзя сказать про вашу клячу! Да на ней только навоз возить разве что…
— Потому я вас и везу…
— Но, но! — посуровел Федор. — Ты, дядька, говори, да не заговаривайся. Вишь, раскрыл пасть…
— А ну, слазьте! — закричал Протасий, замахиваясь кнутом.
Федор, вспыхнув, матюкнулся. Протасий хлестнул его кнутом. Федор в ярости, выпучив глаза, потянулся рукой к кобуре, но Протасий медведем навалился на Светличного, обхватил его руками.
Вначале они боролись на повозке, потом вывалились из нее, катались в пыли на земле.
Природа не обошла Федора силой, он мог вола повалить небольшим, но свинцовым своим кулаком, но не было еще на свете человека, который одолел бы Протасия. И не столько силою брал Протасий — были противники и посильнее его, — а непобедимым, каменным упрямством, которое можно только сломать вместе с дубовым хребтом, но согнуть — ни за что! Потому и не удивительно, что Федор вскоре оказался внизу, а Протасий на нем.
— Слезай, твой верх, — вынужден был признать свое поражение Светличный.
— А не слезу.
— И долго ты на мне собираешься лежать?
— Сколько захочу.
Федору стало смешно, он совсем расслабил мускулы, устало сказал:
— Черт с тобой, лежи!
Протасий полежал еще несколько минут, растерянно похлопал глазами: мирный тон Федора сбил его с толку. Если бы тот сопротивлялся, если бы сердился и ругался, Протасий держал бы Светличного на этой дороге до Страшного суда, да и в этом случае ангелам божьим пришлось бы хорошенько попотеть, отрывая его от противника. А сейчас он не знал, что дальше делать.