Наконец он выпустил Федора из рук, поднялся, отряхнул пыль с шинели, буркнул:
— В другой раз не заводитесь.
Этой минуты и ждал лукавый Федор: делая вид, что он тоже хочет подняться, Светличный кинулся на Протасия, ударил его головой в грудь, сбил с ног, подмял под себя, хищно вцепился в горло.
— Повезешь?
— Пускай тебя леший везет! — прохрипел Протасий.
— Повезешь?
У Протасия посинело лицо, вылезли из орбит глаза, он уже не мог и слова сказать, только отрицательно мотал головой — не повезу!
— Брешешь, повезешь!
Светличный бросил Протасия, вскочил на подводу.
— Теперь хочешь не хочешь, а повезешь!
Протасий еще немного полежал, собираясь с силами. Потом поднялся, подошел к Светличному, ладонями уперся ему в грудь и стал спихивать с повозки. Разозлившись, Федор изо всех сил молотил кулаками по наклоненной, как у бугая, голове Протасия, по его согнутой спине, но ничего не мог поделать, в конце концов упал с повозки, больно ударившись о твердую землю.
Даже не взглянув на Светличного, Протасий тотчас сел в передок телеги, показав Федору плоский затылок, взмахнул кнутом.
— Стой! — закричал ему вслед Федор. — Стой, а то стрелять буду!
Протасий будто и не слышал его. Федор выдернул из кобуры маузер, щелкнул затвором, прицелился, но стрелять не стал. Не потому, что не решался, — он бы сейчас в самого господа бога пальнул, — а сковало ему руку каменное Протасиево спокойствие («Даже не оглянулся, гад, будто и не ему смертью грозят!»). И Федор, спрятав маузер в кобуру, долго стоял на пустой дороге, покусывая ус. Он уже проклинал себя за то, что не известил сестру о своем приезде: хотел, видите ли, заявиться внезапно, порадовать ее! Вот и порадовал! То бы приехал, как барин, а теперь шагай пехтурой, да еще кто знает, догонит ли кто-нибудь, подвезет ли по пути… «И надо же было мне цепляться к этой кляче! — огорченно раздумывал Светличный, меряя своими хромовыми сапожками, совсем не пригодными для таких переходов, бесконечную дорогу, которая разрезала убранную в клетчатую сорочку посевов и пашен землю. — Пока доплетусь, день пройдет!»
Светличный добрался до хутора Иваськи уже после обеда. Весь в пыли, мокрый от пота, он саданул сапогом в калитку, чуть не сорвав ее с петель, словно злой дух, влетел во двор. Навстречу косматым клубком выкатился Полкан, повизгивая от нестерпимого желания вцепиться в непрошеного гостя, но Федор так гаркнул на него, что бедный пес с разбегу запахал землю всеми четырьмя ногами, заскулил и, поджав хвост, метнулся под амбар. И уже из-под амбара, испуганно и осторожно выглядывая, пес залаял.
Какая-то дивчина, достававшая из колодца воду («Сестра! — подумал вначале Светличный. — Нет, не она, эта крупнее»), обернулась на лай собаки и замерла, опустив руку, — из наклонившегося ведра вода узкой струйкой зажурчала, полилась на ее икры, но дивчина не замечала этого, испуганно глядя на незнакомца, шедшего прямо на нее.
Не сказав ни слова, Федько взял из ее рук ведро («Ой, мамочка моя!» — вырвалось из уст окончательно перепуганной дивчины), поставил на сруб, наклонив, стал жадно пить, дуя, как загнанный конь, на прозрачную поверхность. Потом вдруг сорвал фуражку, швырнул к черту на спорыш, расстегнул портупею — сабля и маузер тоже загремели на землю, — сорвал с себя кожанку, стянул через голову грязную, мокрую от пота сорочку, наклонился, играя на солнце лоснящейся мускулистой спиной.
— А ну, полей!
У дивчины задрожали руки и ноги, она хотела бы убежать и не могла: какая-то сила сковала ее, удерживала на месте, лишила воли, речи, от страха у нее еще больше округлились глаза.
— Долго мне еще ждать?
Дернувшись всем телом, словно отрываясь от земли, дивчина взяла ведро, начала поливать на спину студеную воду неравномерными струйками. Вода собиралась в желобке, тянувшемся вдоль позвоночника, стекала на черную от загара шею, на смоляной густейший чуб, а оттуда уже струилась на землю, оставляя на волосах радужные капли. Федор довольно фыркал, ухал, кряхтел, ловя эти струйки в небольшие, женские ладони, хлюпая водой на лицо, на грудь, на тугой, мускулистый живот. А когда разогнулся, мокрый, весь в капельках воды, как земля утром, покрытая росой, смыл с себя пыль и усталость, то уже совсем иное, свежее и совсем не сердитое, лицо увидела пораженная дивчина: весело блеснули черные, будто протертые влажной тряпочкой глаза, из-под молодых усов засияли ослепительно-белые, крепкие, хоть железо ими грызи, зубы.