— Спасибо, любовь моя!.. Как же тебя зовут?
У дивчины от смущения задрожали пушистые ресницы, она ответила несмело и тихо:
— Олеся.
— Олеся? Красивое имя.
И Светличный, забыв о своей злости, о своей усталости, внимательнее присматривается к дивчине, и ему кажется уже, что он и ехал сюда из губернии, дрался в пути с Протасием, а потом брел по дороге, злобно взметая сапогами пыль, не затем, чтобы разгромить банду Гайдука и одновременно навестить сестру, а только для того, чтобы увидеть на широком дворе у колодца эту вот все еще испуганную дивчину, напиться у нее воды, обмыться из ее щедрых рук и затем ухаживать за ней, забыв обо всем на свете. И кажется Федору, — да нет, не кажется, он уже убежден в том, — что красивее дивчины он и не видел с тех пор, как ходит по этой беспокойной земле, что она — единственная из всех попадавшихся ему под руку и оставшихся в памяти…
«Не пора ли обнять эту хуторскую красавицу, привлечь к себе и ласково пощекотать усами?» — думает Федор, но в этот момент в доме, любопытно смотревшем на них своими окнами, стукнула дверь и кто-то худенький и маленький, со светлой головкой, раскинув руки, высоко взбивая над коленями серенькое платье, подбежал к Федору, смеясь и плача одновременно.
Сестра обняла худыми руками его крепкую шею, повисла на нем, припав лицом к широкой мокрой груди, без конца повторяла: «Феденька!.. Феденька!.. Федя!..» — будто он находился за сотни километров от нее и ей необходимо было любой ценой докликаться, дозваться его.
— Ну что, сестренка?.. Ну что?.. — растерянно бормотал Федор, лаская ладонью светлую, с уложенной на ней косой, головку, которая не прижалась — приросла к его груди. Потом нежно отстранил от себя голову сестры, взял в ладони вытянувшееся от худобы лицо с темными кругами под глазами, с первыми, едва заметными морщинками, заглянул в глаза, в которых виделись слезы и смех, тоска и радость, тихо промолвил: — Боже, как ты похудела… Что с тобой, Танюша?
— Ничего, Федя, ничего… — глядя большими, полными любви глазами на брата, ответила Таня: из всей родни он был ей ближе всех. Любила она отца и мать, отдала бы душу за них, но ни отец, ни мать (казалось Тане) не могли бы так понять ее, как понимал брат. И разве он допустил бы тогда, если бы не уехал из дома, чтобы ее вот так выдали замуж?..
Но об этом Таня не хочет сейчас думать. Гонит прочь ее, эту непрошеную мысль, приказывает себе забыть о ней, иначе недолго и расплакаться. Не этими светлыми слезами, пронизанными смехом, а тяжелыми, беспросветными, которые отравляют, убивают душу и сердце. Поэтому она берет брата за руку (очень уж пристально он начинает присматриваться к ней), тянет его в дом с этого широкого двора, где беспощадное солнце не дает возможности скрыть от постороннего глаза ни темных кругов под глазами, ни поблекшей девичьей красы. Федор глянул на нее сбоку (Таня шла как-то непривычно, все будто отворачивалась от брата) и только теперь заметил большой живот, натянувший ее платье. «Боже, да она беременна!»
До сей поры, думая о Тане, Федор никак не мог представить ее замужней женщиной, а тем более — матерью. Она оставалась в его воспоминаниях девочкой, которая никогда не станет взрослой, и когда ему впервые сказали, что сестра вышла замуж, он долго пожимал плечами и удивленно гмыкал, а потом, убедившись, что это правда, почувствовал даже какую-то обиду на Таню, словно она предала его. Только когда мать рассказала, как справляли свадьбу, как отец, умирая, уговаривал младшую дочку выйти замуж за Оксена, как укорял Таню и грозил ей проклятьем, только тогда эту минутную обиду сменила жгучая жалость к сестре, и он, взглянув на мать горящими от возмущения глазами, воскликнул:
— Как же вы!.. Как же вы могли допустить?!
А так как мать, угнетенная поздним раскаянием, виновато молчала, он сердито добавил, взмахнув кулаком:
— Лучше бы вы ее убили! — Взволнованно побегал по комнате из угла в угол и бросил с угрозой: — Жаль, что меня не было!.. Я бы его женил!
У матери при этих словах мороз пробежал по коже.
Федор ехал сюда с твердым намерением забрать сестру к себе, после того как он разгромит банду Гайдука. В том, что Таня тотчас уедет с ним, чуть только он позовет ее, Федор ни минуты не сомневался. Он мерил все по себе, по своему гордому, непреклонному характеру. Пускай бы кто-нибудь попробовал силой лишить его свободы! Пускай бы только попробовал! Он разрушил бы каменные стены, выломал бы все решетки, но вырвался бы на волю. Вырвался бы и жестоко отомстил тому, кто попробовал бы стать его тюремщиком!
Так почему же его сестра должна жить на этом хуторе против своей воли? Разве теперь не Советская власть? Разве Таня не свободна, разве она не может строить свою жизнь так, как ей хочется? Пусть Таня знает, что у нее есть брат, который не даст ее в обиду, защитит от каждого, кто осмелится издеваться над ней! Пусть она ничего не боится: каждому, кто станет на ее пути, придется иметь дело с его, Федора, кулаками. Он разметет все это гнездо, все пустит прахом, лишь бы только родная сестренка его опять была счастлива, так же счастлива, как когда-то в детстве.