— Чего там бог! — богохульствуя, возразил Федор. Таня даже тронула его за локоть, боясь, чтобы между братом и мужем не возникла ссора. — Продразверстку отменили, ввели продналог, а скоро только деньги платить будете, — чего же еще надо?
— Оно-то так, — согласился Оксен и положил на стол шершавые, с черными ногтями руки, широко раздвинул их, словно отгораживая ими от всех свое поле. — Оно-то так… Дай крестьянину волю — он хлебом завалит, девать некуда будет… А то очень уж обижала хозяина власть: делай не делай, старайся не старайся, а толк один — заберут все подчистую, только и того, что от голода не пухли.
— Этого уже не будет, — твердо пообещал Федько, будто от него зависела государственная политика.
— Дай боже, дай боже! — согласно кивал головой Оксен, но какая-то мысль, видимо, мешала ему, не давала покоя; он примеривался к ней и так и этак и в конце концов не выдержал: — А вы… в гости… или по службе?
— В гости, в гости! — засмеялся Федор. Щелкнул портсигаром, передернул плечами, выпятив грудь. — В гости, дорогой мой зятек, и не один, еще сорок гостевальников со мною! Гайдукову банду ловить будем. Слышали, должно быть, про такую?
Оксен сразу подался к Федору, даже усы его задрожали от неожиданной радости. Неужели правда приехали ловить Гайдука? Ну, значит, теперь уж поймают, коли так взялись за него! А то ловят-ловят, а он, как лиса, вильнул хвостом — и нет его!
— Помоги, боже, хоть вам, — торжественно перекрестился Оксен, и Таня при этом как-то странно взглянула на него.
Возможно, вспомнила, как в этом доме, на их свадьбе, Гайдук сидел почетным гостем, обнимался и целовался с ее мужем? А может, вспомнила более позднее время, когда Оксен вернулся из тюрьмы, а про Гайдука прокатился слух, будто он организовал банду и стал грабить и богатых и бедных, всех подряд обдирал как липку. Особенно встревожился Оксен, когда ему однажды рассказали о том, что Гайдук, глухой ночью напав на богатого хуторянина, вырезал всю его семью, не пощадил ни старого, ни малого, только сам хозяин чудом избежал смерти — поехал на мельницу и задержался там до утра.
Таня до сих пор помнит, как в испуге задрожало тогда лицо Оксена, даже губы у него побелели от страха. Она никак не могла понять причины этого страха: ведь ее муж и Гайдук очень дружили прежде, — только с тех пор Оксен, услышав о том, что банда бродит где-то поблизости, на ночь уходил из дому. Даже ей, Тане, не сказывал, где он ночует. Возвращался под утро, весь измятый, в соломе, прятал от молодой жены глаза, сокрушенно вздыхал, крестясь на иконы: «Ох, грехи наши, грехи!» Тане очень хотелось в такие минуты спросить у мужа, куда же девалась его вера в бога, без воли которого ни один волосок не упадет с головы! Но она молчала, только содрогалась внутренне, вспоминая прошедшую ночь, полную жуткого не то сна, не то бодрствования. Залает Полкан — Таню так и подбросит на постели! Почудится ей, что заскрипит что-то под окном, — сердце так и замрет… И пусто в доме, и темно, и темнота эта пронизана синеватыми тенями страха, которые отражаются от холодных снегов, а снега окутали весь свет в белый саван, пролегли между редкими домами безграничной пустыней, будешь звать на помощь — не дозовешься, будешь кричать — крик твой затеряется между глубокими сугробами, заглохнет, пропадет без следа.
И что с того Тане, что Иван не захотел уходить вместе с отцом из дому и каждый вечер кладет возле себя острый топор, — мол, пусть только ткнутся! Пусть только сунутся, тронут что-нибудь из их добра! Тане оттого еще страшнее было: так, может, бандиты смилостивились бы, забрали бы все и ушли, а полезет на них Иван с топором — всех перережут, только Оксен и спасется!
Обо всем этом и подумала, должно быть, Татьяна, наблюдая за тем, как широко крестится Оксен, желая удачи Федору.
— А что, Таня, — Оксен совсем ожил, — не пора ли угостить дорогого гостя? Разговоры разговорами, а от них сытей не будешь.
Таня, хоть и недавно угощала брата, рада была снова подать на стол, тем более что и Оксен расщедрился как никогда прежде: вишь вон, командует, чтобы сходила в амбар и отрезала кусок ветчины, которую берегли к празднику. Сам же сходил в погреб, принес литровую бутылку наливки.
— Вы, Федор, может, привыкли к господским винам, но не побрезгуйте и нашим мужицким.
А наливка была такая крепкая, что стакан выпьешь — домой дороги не найдешь!
— Ничего, мы привычны! — прицелился глазом к бутылке Федор. — Мы, зятек дорогой, на фронте разве только смолу не пили. Пудру и ту употребляли.