— Пудрю? — удивился Оксен. — Да как же ее можно пить, если она как мука?
— Можно. Раз я говорю, значит, можно… Разводили водой, ждали, пока отстоится, а потом сливали и пили.
— И пьянели?
— Да не так чтобы очень, — замялся Федор. — Живот только пучило, да, не за столом будь сказано, тарахтели так, что паны ляхи головы в плечи втягивали!..
— И выдумают же, прости господи, пудрю пить! — смеялся Оксен, вытирая глаза.
Таня тоже не выдержала, засмеялась, хотя не знала, врет ее дорогой братец или правду говорит.
Оксен откупорил бутылку, наполнил три рюмки — себе и гостю до краев, а Тане еле плеснул на дно: нельзя ей, беременна. Взял свою рюмку неумело — красная наливка плеснулась через край, торжественно проговорил:
— Пью за вас, Федор, за весь ваш род, за то, что породнились вы со мной через Таню… Не знаю, чем я заслужил у бога эту милость… — При этих словах голос Оксена задрожал, задрожала и рука с рюмкой, по стеклу огненной слезой прокатилась красная капля, повисла на пальце. — Такую женушку дай бог каждому…
Таня наклонилась над столом — что-то рассматривала на белой скатерти или, может, прятала глаза, Федько же, став серьезным, промолвил:
— Желаю и вам счастья во всем, Оксен!
Выпили наливку каждый по-своему. Таня, чуть коснувшись губами рюмки, отставила ее: ух, и крепкая же! Оксен пил неумело, неохотно, будто в рюмке этой был кипяток, — никогда же в рот не брал ее, разве что в большой праздник выпьет с наперсток, а сейчас неудобно оставлять, чтоб, не дай бог, не обиделся дорогой гость! Гайдука ведь едет ловить!.. Федько же поднес рюмку ко рту, как спеленатого младенца: не разлил наливку, не расплескал, только донышко показал.
— А ей-богу, неплохая!
И не успел Оксен допить свою, как бутылка с наливкой оказалась в руке Федора.
— А ну, прокатим и по второй, чтобы первой не так скучно было.
— Так, может, закусим прежде! — ужаснулся Оксен.
— Э, кто же после первой закусывает! — И Федор наполнил рюмки. — У нас в эскадроне кто после первой рюмки просил закуски, того посылали овечьи орешки грызть.
И хочешь не хочешь, пришлось Оксену взяться за другую рюмку: не знал, бедняга, с кем связался.
Только принялись закусывать после второй рюмки, вошел хмурый Иван. Бросил неприветливо: «Здра…» — с осуждением взглянул на стол, заставленный закусками, достал с полки ковригу, отчекрыжил здоровенный кусище, густо посолил его, понес к двери.
— Иван, садись-ка к столу да выпей! — крикнул опьяневший Оксен.
— Некогда мне с вами рассиживаться! — грубо ответил Иван. — Скотина вон не поена.
— Пусть Алешка напоит.
— Алешки нет.
— Где он?
— А я знаю где? — раздраженно откликнулся Иван. — Вон у мачехи спрашивайте, она дома была.
— Иван, как ты разговариваешь? — грохнул кулаком по столу Оксен.
— Как умею, — уже тише огрызнулся Иван и вышел в сени. — Старший? — спросил Федор.
— Старший…
— С характером.
— Все они теперь с характером, — начал жаловаться Оксен: в голове у него шумело, как возле водяного колеса, отяжелевший язык плохо слушался, глаза стали маленькие и жалобно моргали на свету. — Прежде как нас… учили? Слово отца — закон!.. А теперь… — Он безнадежно махнул рукой и зацепил миску, хорошо, что Таня успела подхватить, а то плакала бы миска!.. — Забыли бога, изгнали из сердца страх божий… истинно…
— Истина в вине! — подхватил Федор и снова схватил бутылку. — Выпьем, дорогой зятек, чтобы враги наши смотрели да облизывались, а друзья чтобы радовались!
Оксен не возражал. Опрокинул в рот жгучую жидкость, очумело покрутил головой.
Федор не отставал от Оксена до тех пор, пока они не опустошили бутылку до дна. И добился своего: напоил Оксена так, что того пришлось вести под руки от стола, как свадебного генерала.
— Зачем ты его так? — укоряла брата Таня, когда Оксена раздели и уложили в постель и он сразу уснул.
— А что? — тихо смеялся Федор, потешаясь сделанным. — Пусть хоть раз испробует настоящего молочка.
— Грех, Федя…
— Все, сестренка, грех! — перебил ее брат и крепко прижал к себе. — Ты лучше, нежели попрекать, Олесю позови. Куда она девалась?
— Зачем она тебе? — сразу насторожилась сестра.
Высвободилась из объятий Федора, пристально посмотрела ему в глаза: что еще затевает ее братец? Но Федор не опустил, не отвел своих глаз: смотри, мол, сестренка, какие они у меня чистые да невинные, как у младенца, как же можно о таких глазах подумать что-нибудь плохое? Только усы выдавали его: кончики их подрагивали, как у кота, который нетерпеливо ждет, следит за добычей. И Таня, хорошо знавшая своего золотого братца, отрицательно покачала головой: «Не позову».