Может, потому ей всегда так хотелось спать, особенно когда она доила корову. Как только сядет на стульчик, потянет за сосок, струйки молока зазвенят, запоют, наполняя подойник: цив-цив… цив-цив, так у нее и начинают слипаться веки, а голова становится тяжелой-тяжелой. И уже клонится, клонится вниз, вот-вот перевесит; упадет тогда Таня на мягкую подстилку и будет спать, спать и спать — хоть сто лет подряд.
Ласка, которая в этот момент спокойно жевала сено, удивленно поворачивала голову к молодой хозяйке, влажно и тепло дышала ей в лицо: «Проснись». Испуганно раскрыв глаза, Таня, сонно покачиваясь, снова начинала подергивать набухшие сосцы, вызванивать мелодию, наводящую дремоту.
С того времени, когда бы ни услышала Таня эту журчащую песенку, ее сразу же начинало клонить в сон.
И еще возникала перед ней одна картина — ее первый хлеб.
Хлеб пекли на неделю, а то и на две, чтобы его меньше уходило, потому что черствый хлеб не так охотно едят; здоровенная дежа, в которой ставили тесто, могла бы спрятать в себе всю Таню.
Таня никогда не пекла хлеб, мама дома не подпускала ее к тесту, но она никому не созналась в этом: засмеют, ославят, — что это за хозяйка, которая хлеба испечь не может!
И, дождавшись, когда все разошлись — кто ухаживать за скотиной, кто молотить на гумно, — Таня начала вымешивать тесто.
Она никогда не думала, что это так трудно. Тыкала маленькими кулачками в полную доверху дежу, погружая руки в тесто чуть не по самые плечи, а тесто, как живое, цеплялось к рукам, тянулось, не хотело отпускать их. Таня мучилась-мучилась и наконец совсем обессилела; измазавшись тестом, густо напудренная мукой, не выдержала, расплакалась над проклятой дежей от большой досады на собственное бессилие.
— Таня, что с вами? — испуганно спросила Олеся, которая как раз в этот момент вошла в кухню, внесла подойник с молоком.
— Ничего, это я так, — пыталась сдержать слезы Таня, а они, противные, покатились еще сильнее, да такие крупные — с горошину! Таня, насупившись, хотела их вытереть и только измазала тестом мокрое лицо.
— Давайте я вам хоть пот вытру. — Тактичная Олеся сделала вид, что не заметила Таниных слез. И хотя невестка отворачивалась, провела по ее лицу чистым полотенцем, а потом заглянула в дежу, на увязшую в тесте Танину руку. — Так вы же забыли руку в воду окунать, потому тесто и прилипает! Вот дайте-ка я!
Она быстро налила в макитру теплой воды, закатала рукава, окунула руки в воду, а потом занялась тестом, вымешивала его с такой силой и ловкостью — только дежа подпрыгивала! И не успела Таня передохнуть, как тесто было вымешено.
— Вот теперь хоть сейчас в печь!
Мелкие капельки пота бисером усеяли чистое лицо, смочили волосы над лбом, и, влажные, они казались сейчас более темными, чем выше, на голове. Чтобы не измазаться, Олеся высоко подняла руку, прижала закатанный рукав ко лбу, к покрасневшим от напряжения щекам, а потом прикрыла и рот, — только синие улыбающиеся глаза приветливо смотрели на невестку. Таня тоже улыбнулась и тоже бессознательно провела рукой по лицу.
— Может, и ковриги помочь сделать?
— Нет, спасибо, я уж сама! — поспешила ответить Таня, которой очень хотелось доказать золовке, что и она чего-то стоит.
— Так я, Таня, пойду.
Она еще раз приветливо взглянула на Таню, подошла к двери, напилась воды. И уже из сеней, просунув голову в дверь, ласково сказала:
— Если что надо будет, кликните. Я тут, недалеко.
Таня кивнула головой. Говорить она сейчас не могла, боялась расплакаться.
И то ли делать хлебы было легче, то ли Олесина помощь подбодрила ее, прибавила сил, только дело пошло на лад. Дождавшись, пока тесто взошло — поднялось над дежей пухлым белым грибом, Таня брала большие куски, вылепливала в ладонях тяжелые белые шары, припорошенные мукой, и клала на стол.
Огромная печь глотала эти хлебины, как галушки. Не успеет Таня на деревянной лопате сунуть в печь одну, как печь уже снова раскрывает свою ненасытную пасть, пышет жаром: «Давай!» Наконец Тане удалось угомонить ее, заткнуть ей глотку железной заслонкой.
И только тогда она почувствовала, как сильно устала. У Тани дрожали руки и ноги, болела поясница. Присесть бы сейчас с книжкой или просто так, чтобы отдохнуть хоть немного, а еще лучше — выйти бы во двор, на свежий воздух, навстречу утреннему солнцу, которое вон уже заглядывает в окна светлым и ясным своим глазом, но хата требовательно указывала молодой хозяйке на десятки невыполненных дел. «Застели меня!» — требовала постель. «Подмети меня!» — напоминал пол. «Вымой нас!» — лезли в глаза, просили миски и ложки, сваленные в кучу на лавке под посудным шкафчиком. «Опорожни меня, а то я уже полнехонек!» — пыхтел из-под лавки ушат с помоями. «Чисть в нас, кроши в нас, насыпай в нас, наливай в нас молока и воды — готовь обед!» — раскрывали свои круглые рты чугуны, чугунки и горшочки, обступая Таню, словно проголодавшиеся детишки, только и того, что не дергали за юбку!