И не было тому ни начала ни конца, оно наступало, цеплялось отовсюду, требовало от женских беззащитных рук дела, высасывало из них силы и кровь, сушило их, сводило пальцы, — оставляло их в покое только тогда, когда они, эти изработавшиеся руки, складывались на груди их хозяйки, нашедшей наконец вечный отдых, вечный покой. Но даже и тогда их не оставляли в покое: вкладывали в застывшие пальцы зажженную свечку, и они покорно держали ее, хотя уже были мертвыми.
Запарилась, закрутилась Таня и забыла про хлеб. А когда вспомнила, было уже поздно: вынула из печи обугленные кирпичи, хоть о землю их бей!
Тут-то и вбежал в кухню Алешка — лицо растерянное, глаза испуганные, виновато тянется за ним веревочный кнутик:
— Мама, вы не видели свиней?
— Да где же я могла их видеть! — засмеялась нервно Таня. — Разве что в печи!
Алешка поморгал-поморгал светлыми, как у отца, ресницами, потянул в себя вкусный хлебный дух, попросил так несмело, как будто и не надеялся получить просимое:
— Мама, дайте свежего хлеба! Хоть маленький кусочек!
— Господи, да бери сколько хочешь!
Радостно блеснув глазами, Алешка бросил кнут, подошел к столу, прислонил еще горячую ковригу к свитке, взял в руки нож.
«Господи, — молилась про себя Таня, закрыв глаза, — сделай так, чтобы хлеб был как хлеб!»
— Мама! — позвал шепотом Алешка, и глаза его округлились от большого удивления, стали как пятаки. — Он не режется, мама.
Еще раз провел ножом по ковриге — нож отскочил, выбив из ковриги рыжие обугленные искры.
Сколько потом смеялись над этим неудачным хлебом! Всю выпечку пришлось отдать свиньям, и долго еще Оксен, проходя мимо хлева, шутил:
— О, Татьяна, должно быть, опять собирается печь хлеб — свиньи уже и дверцы подкидывают!
И хотя шутка была беззлобной, все равно Таня обижалась на мужа, который нисколечко не понимал, как ранит ее гордость эта первая неудача.
Вообще между нею и Оксеном, кроме минутной физической близости, ничего не было. Чувство отвращения, вспыхнувшее в ней после первой ночи, постепенно прошло, ее уже давно перестала бить нервная дрожь при одном взгляде на кровать, она теперь чаще оставалась скорее равнодушной, нежели оглушенной, — и только. А Оксен будто намеренно делал все, чтобы она с каждым разом все больше и больше отдалялась от него.
Он пристально следил за тем, чтобы жена читала только священные церковные книги, а не светские, греховные. По его твердому убеждению, все эти Пушкины, Гоголи, Тургеневы и Надсоны, которых так любила Таня и небольшие томики произведений которых составляли немаловажную часть ее приданого, являлись созданием дьявола, искушением нечистого.
С некоторого времени Таня стала замечать, как исчезает то одна, то другая из этих книг. Вначале она приписывала это своей рассеянности, но однажды вместо томика Тургенева нашла на столе «Жития святых» и тогда поняла, кто это заботится о ее духовном воспитании.
Она стала более осторожной, более хитрой. На видном месте, чтобы сразу попалась на глаза, клала раскрытую Библию, а Гоголя или Надсона — под подушку и украдкой, когда оставалась в доме одна, читала и перечитывала любимые книги, упиваясь запрещенным плодом. В такие минуты она была по-настоящему счастлива, забывала обо всем.
Но и этой хитрости хватило ненадолго. Как сумел Оксен войти в дом, чтобы она не услышала этого, Таня так и не смогла понять. Заметила его только в тот момент, когда было уже поздно. С суровым, осуждающим видом он взял из ее рук маленький томик, показал глазами на иконы, покачал головой. И Тане вдруг показалось, что и боги на иконах все сразу закачали головами, не спуская с нее осуждающих взглядов, и она сидела перед ними беззащитная, маленькая, как мышка, вобрав голову в плечи. А Оксен, не говоря ни слова, взял со стола Библию, положил ее Тане на колени.
И так же молча потом вышел из хаты. Осуждение ясно выражалось на его лице, на ликах богов, осуждением дышала вся хата, все, что было в ней, и Таня, угнетенная беспредельно, кинулась к единственной вещи, от которой не веяло осуждением, — к своему маленькому сундучку, сиротливо стоявшему у стены, обняла его и заплакала.