И сказать бы, женщина из какого-нибудь кулацкого, классово враждебного рода, а то ведь своя, бедняцкая косточка, из комбедовских, — и такое с ним сделать!
Еще в те дни, когда эта женщина носила ребенка под сердцем, присватался к ней и к ее мужу Максим. Мужа удалось уговорить за какую-то неделю.
— По мне, — махнул он рукой, лишь бы отцепиться от Максима, — крестите себе как хотите, только бы не ошпарили.
Женщина упиралась больше: боялась не столько бога, сколько языкастых кумушек.
— Да они меня со свету сживут! И косточки мои все на языках перетрут!
Наконец, когда доведенный до отчаяния Максим, которому кровь из носа, а надо было ударить красными крестинами по религиозному дурману, — когда Максим пообещал богатые подарки от сельсовета и четыре сувоя полотна лично от себя, женщина поддалась:
— Ну, разве что уж, Максим, для нашей власти!
«Хорошо — для власти! — только и подумал Максим. — А то, что мать с меня четыре шкуры сдерет за это полотно, это, вишь, ничего».
Теперь оставалось только ждать, пока появится на свет «красный крестник». Почти ежедневно проходил мимо их хаты Максим, надеясь, услышать крик младенца, но тот, как нарочно, все не хотел появляться на свет. Максим даже похудел от нетерпеливого ожидания, даже есть перестал, и мать, убежденная, что сына сглазили, собиралась уже пойти к ворожее — испуг выливать.
— Только приведите ее сюда! — пригрозил Максим. — Только попробуйте! Уйду из дому куда глаза глядят, только меня и видели!
Наконец ребенок появился на свет. Свадебным колоколом ударил в Максимово сердце крик младенца. Он, комсомолец, уже рисовал в своем воображении, как служители культа, узнав о красных крестинах, грызут свои локти от большой досады. Не выдержал, забежал на другой день к роженице.
— Так когда будем крестить? Может, в воскресенье?
Женщина, агукавшая над младенцем с красным старческим личиком («Не могла родить покрасивее!» — поморщился Максим), подняла на парня испуганные глаза:
— Не отдам я его на ваши крестины!
— Как так не отдадите? — оторопел Максим. — Так вы же обещали!
— Мало что обещала!.. А если у моего сыночка вырастут рожки, что я буду делать?
— Не вырастут, тетка… — чуть не плача, возразил Максим.
— Эге, не вырастут! Вон в соседнем селе как окрестили ребенка коммуною, так рога из лобика и поперли. Хорошо, что мать догадалась, в церковь побежала, так батюшка еле отмолил… И не стой, Максим, и не проси, иди себе отсюда, не доводи до греха.
Пришлось Максиму еще раз убедиться в том, как живуч этот религиозный дурман. Он не уходил из хаты, напирал на классовую сознательность, даже стыдил за такое легковерие, но тетка на все его запальчивые слова упрямо твердила, куковала кукушкой:
— И не проси, и не моли, потому что я не хочу, чтобы у моего сынка рожки выросли!
— Чтобы эти рога на вашей голове выросли! — сердито бросил Максим, окончательно потеряв терпение.
Разозлившаяся женщина отвечала Максиму не менее красноречиво: быстренько наклонилась, взмахнула юбкой, показала чертову икону.
— Поцелуй меня вот сюда, если ты такой умный!
Потрясенный выходкой женщины, Максим как ошпаренный выскочил из хаты и долго еще стоял посреди улицы, отплевываясь.
Тогда-то он сгоряча и решил: «Не хотите? Черт с вами! Я сам буду креститься!»
Он выдержал не одну баталию с богомольной матерью, которая просто опухла от слез и расстройства, два дня приставал к дядьке Василю, и тот наконец махнул рукой: леший с тобою, крестись!
И вот Максим стоит посреди площади, полной народу: каждому интересно увидеть, как на лбу у безбожника станут расти рога.
Стоит в плохоньком, бедняцком армячишке, в белой праздничной рубашке (как ни ругалась мать, но под конец не выдержала, достала из сундука, бросила ему чистую рубашку), в холщовых штанах, выкрашенных бузиной, а ноги… кто на ноги будет смотреть? На ногах у него было что-то такое, что и не разберешь сразу: постолы не постолы, ботинки не ботинки — какая-то непонятная обувка, доставшаяся в наследство сыну от его бедняка отца. Зато уж и смазаны они были на славу, Максим не пожалел для них полведра самого лучшего дегтя и нынче, когда шел в сельсовет, будто печати на дороге прикладывал — там, где он ступал, оставался яркий черный след. А сейчас он стоит возле стола, накрытого красной скатертью, брови его решительно сдвинуты, губы крепко сжаты: а ну, тронь, а ну, зацепи!
И столько в глазах юноши светится комсомольского задора, такая в них непримиримость и отвага, что ее хватило бы не на одну, а по крайней мере на две мировые революции.