— Вы, Виталий, говорите о спасении России? — спрашивал с горечью отец. — А кто же ее спасет?
Виталий усмехнулся одними уголками губ, осторожно отставил стакан.
— Есть такие люди, отец… Собирается божье воинство. Белое как снег, чистое в любви и гневе своем, оно пройдет Россию из конца в конец, очистит всю землю от большевистской скверны.
— Ну, дай боже! Дай боже! — перекрестился отец, а Таня представила себе это белое воинство: белые кони, белые плащи, белые шлемы и панцири и даже белые мечи и пики.
Позже, уже год спустя, Таня увидела это белое воинство и то, как оно очищало землю от скверны.
Она каталась с Олегом на коньках по Хоролу. Была в коротенькой шубке, беленькой шапочке и держала в руках такую же белую муфту. Казалась сама себе снегурочкой, выпорхнувшей вдруг на звонкий, прозрачный лед, который просто поет под коньками, увлекает бесконечной синеватой лентой все дальше и дальше.
Они на речке только вдвоем, и им никто больше не нужен, потому что мир кажется им таким полным, что еще чьи-то счастливые глаза или радостная улыбка просто не поместились бы в нем. Здесь были только их глаза, здесь звучал только их смех — это было их царство, которое они ревниво оберегали для себя.
Правда, вон там у берега, возле самой улицы, которая, словно упрямый ребенок, поднималась вверх, в город, затем сползала вниз и снова начинала ползти вверх, были еще женщины. Они поприносили к дымящимся паром полыньям такие горы белья, будто насобирали его по всему городу, стучали вальками так, что даже лед гудел вокруг, болтали неутомимыми языками, светили на солнце красными руками и голыми ляжками, так как подбирали повыше фартуки и юбки, чтобы не намочить их в холодной воде.
Когда Таня и Олег проезжали мимо, молодицы, как по команде, выпрямлялись, но и не думали, бесстыдницы, прятать свои горевшие от холода ляжки. Таня краснела от злости на них, Олег же прятал глаза и спотыкался на ровном месте.
— Паныч, идите к нам! — весело кричали стиравшие белье женщины.
— Научите и нас кататься, паныч! А мы вас за это погреем! — смеялись они.
Немного отъехав, Таня шипела сердитой гусочкой:
— Не смотрите на них!.. Слышите, не смейте смотреть!
— Я и так ведь не смотрю! — совсем смешавшись, защищался Олег.
— А почему тогда они вас зовут? Почему только вас?..
Тут Олег терялся, не знал, что ответить. В самом деле, почему они всегда зовут только его?
Но даже эти разбитные молодицы не могли нарушить очарование их мира. Разрушило, разбило очарование другое.
Однажды перед обедом, когда они уже собирались возвращаться домой, кто-то сыпанул, будто из пригоршни, частыми выстрелами. Прогрохотал, захлебываясь, пулемет. Ах!.. Ах… Ах!.. — сердито отозвалась пушка. Над местечком прокатилась волна многоголосого рева, выплеснулась на речку, отлаженная ледяным покровом, зашуршала в камышах. На улицу выбежал человек — волосы всклокочены, шинель расстегнута, по лицу наискось, словно кто-то мазнул красно-синею краской, набухал, наливаясь кровью, след от удара. Тяжело, со стоном дыша, хватая морозный воздух широко раскрытым ртом, он прыгнул на лед, сорвал с себя шинель, полы которой путались под ногами, по-заячьи петляя, побежал в камыш.
И сразу же на другом конце улицы вырос темный клубок людей и коней, бешено покатился вниз, разматываясь, как сувой полотна, с криком, с гвалтом, свистом, выстрелами. Остановились, затанцевали храпящие кони возле молодиц, всадники замахали, матюкаясь, плетками.
— Говорите, сволочи, куда он удрал?
— Плеткой их!.. Плеткой, так их растак!..
Женщины плакали, кричали, закрываясь руками от плеток, а испуганная Таня никак не могла снять ботинок с коньком: сгоряча дернула за шнурок и затянула петлю в тугой узелок — хоть зубами грызи! Олег опустился возле нее на колено, пробовал развязать шнурок, торопливо говорил:
— Таня, не бойтесь… Таня, не бойтесь… — хотя у самого побелели от страха губы и дрожали непослушные пальцы.
— Бейте вон тех, что на коньках… Они скажут!..
Разбивая копытами коней лед, к ним подлетели два всадника.
Один из них замахнулся плеткой, блеснул золотым погоном в Танины испуганные глаза.
— Где беглец?
«Сейчас ударит», — подумала Таня, но даже не пыталась прикрыть голову руками. Как завороженная смотрела на черную гадюку, которая взвилась над ней, шевеля раздвоенным кончиком. И такою юною беззащитностью веяло от ее небольшой фигурки, что всадник вдруг засмеялся, взмахнул рукой, опустив плетку на круп коня, и помчался к своим товарищам, которые все еще безжалостно выбивали из молодиц пыль.