То ли какая-то из женщин не выдержала, сказала, куда скрылся беглец, то ли они сами догадались, увидев шинель, что лежала на льду, распластав полы, словно подбитые крылья, только вскоре преследователи выволокли раненого из камыша, бросили прямо на лед, окружили воющей злобной оравой, засвистели черными нагайками.
— Убьют!.. Они его убьют!..
Таня беспомощно смотрела на растерявшегося Олега полными слез глазами, вся дрожала, изо всех сил прижимая к груди белую муфту.
Но вот солдаты расступились, открыв лежащее на льду, исполосованное нагайками тело.
— Готов?
— Не, еще дышит.
— Живуч большевик!
— Пристрелить?
— Пускай так подыхает.
Вскочили в седла, взмахнули нагайками, гикнули и умчались в город, высекая копытами коней из льда голубые холодные искры. Женщины, стиравшие белье, как испуганные куропатки, сбежались к неподвижному телу, невольно подошла к ним и Таня: какая-то сила толкала ее в спину, девушка не могла противиться ей. Молодицы так враждебно взглянули на нее, будто это она, Таня, выдала этого человека преследователям, и одна из них сурово спросила:
— Вам чего здесь надобно, панночка?
— Могла бы я… чем-нибудь помочь? — пробормотала Таня, чувствуя, что она вот-вот расплачется.
— Хватит, помогли! Идите катайтесь себе с панычем, а тут вам делать нечего!
Опустив голову, Таня, словно побитая, отошла от молодиц. Свет сразу померк для нее, — куда бы она ни смотрела, всюду видела страшную окровавленную спину человека, неподвижно лежавшего на льду.
Она все еще остро чувствовала одиночество и неуместность этого катания на льду. Не воображала уже себя снегурочкой, боялась встретиться глазами с Олегом, прочитать в них осуждение.
Прийдя домой, Таня тихонько забралась в буфет, святая святых матери, достала самую большую банку варенья, тайком вынесла в сени. Пусть только немного стемнеет, она отнесет это варенье тому человеку, которого она узнала сразу, как только он выбежал на лед. Варенье малиновое, мама всегда угощала им Таню, когда та хворала.
Белое воинство продержалось в Хороливке недолго. Все это время Таня не выходила в город: там посреди площади повесили комитетчиков, их застывшие тела покачивались на страшных качелях и днем и ночью, засыпало снегом их расхристанные груди. Мама горевала о Федьке, Таня же таинственно помалкивала: еще в первую ночь, когда пришли белые, она помогла брату спастись от смерти.
Было это так.
К ним стали на постой два офицера — молодые, веселые, голосистые, как петухи. Въехали во двор на резвых конях, отец показал им конюшню, а когда офицеры ввели туда коней, гостеприимно пригласил к себе:
— Заходите в дом, дорогими гостями будете!.. А ты, Таня, возьми ведро воды, напоишь потом их коней.
Один из офицеров галантно запротестовал: как они могут допустить, чтобы такая хорошенькая панночка трудила свои белые ручки!.. Однако Таня молча прошла мимо, обиженно поджав губы: перед ее глазами все еще взвивались те страшные нагайки. Она вытянула из колодца ведро с водой, отнесла в конюшню. И хотя офицерские кони потянулись мордами к ней, она обошла их, подставила ведро Ваське.
— Таня! — Горячий шепот донесся до нее, казалось, прямо с неба.
Таня ойкнула, выпустила ведро, облила себе и Ваське ноги.
— Таня, не бойся, это я.
Федько смотрел на нее сверху, как домовой. Весь в сене, в пыли — зарывался, видно, в сено до самого дна.
— Таня, где они?
— В дом пошли, — едва шевеля губами, ответила Таня. — Отец их пригласил.
— Пригласил?.. Значит, они дороже родного сына?
Обиженная усмешка скривила Федоровы уста, недобрым огнем загорелись его глаза. Он схватился за балку, дрыгая длинными ногами, повис на ней, потом ловко спрыгнул вниз, на землю.
— Что ты делаешь, сумасшедший! — ужаснулась Таня. — Ведь они могут войти!
— Не войдут… Их кони?
— А то чьи же!
— Хорошие кони.
Федько погладил крайнего жеребца по изогнутой лебединой шее, перебрал пальцами гриву, и какая-то разбойничья мысль уже мелькнула в его черных глазах.
— Ты что думаешь делать?
— Ничего, — загадочно улыбнулся Федько. — Полезу опять на чердак, в сено, погреюсь. А ты приготовь мне на дорогу поесть чего-нибудь. Да смотри — дома ни слова!
Таня только головой кивнула. Еще с детства она привыкла беспрекословно подчиняться брату и теперь думала только о том, как бы незаметнее вынести из дома съестное.
Она пришла в конюшню уже в сумерки. Кони спокойно хрупали сено, стучали копытами в доски, ясли поскрипывали. Таня прислушалась, тихонько позвала: