Хотя над нивами было в разгаре лето, небо уже не ласкало взор весенней голубизной: хозяйка, которая определяет век всему живому, следит, чтобы лето не переплелось с зимой, видимо, пожалела синьки, чуть-чуть подкрасила воду и накрыла небесный стол поблекшей скатертью: ничего, в жнива и эта сойдет! А уже над полями проплывали одинокие, легкие и прозрачные, серебристые паутинки (это, говорят люди, лето расчесывало волосы, заметило первую седую волосинку, вырвало ее да и сдуло: кому же охота стареть!), они навевали легкую, прозрачную грусть: как ты, лето красное, ни бодришься, а уже скоро тебя скосят, сожнут хлеб, свяжут в снопы и свезут на тока!
Но Светличному сейчас некогда грустить, любоваться природой: едет не один, а вместе с товарищем Ольгой. Товарищ Ольга в последнее время все чаще и чаще стала наведываться в это село, где на хуторе живет его сестра, где председателем сельсовета Василь Ганжа, а секретарем комсомольской ячейки Владимир Твердохлеб. Что ее туда влечет? Школа? Разве в других селах нет школ?.. Борьба с неграмотностью, ликбез? Да разве только в этом селе живут неграмотные мужчины и женщины, парни и девушки?
Видимо, есть какая-то иная причина тому, что где бы ни была, куда бы ни ехала, а гляди, возьмет да и свернет в село, где на хуторе живет сестра Федька, где председателем сельсовета Василь Ганжа, где секретарем комсомольской ячейки Владимир Твердохлеб…
Жизнь не гладила по головке товарища Ольгу, судьба не баловала ее. Еще в девятнадцатом году полюбила одного товарища, там же, на фронте, и поженились. Устроили в полку свадьбу. Было много речей, мало вина, широкие улыбки, приправленные солеными остротами, и узкая постель на скамье в единственной полуразрушенной хате, которая осталась от сожженного села. Сердечные пожелания любви и счастья и прерванная тревожным сигналом ночь, когда прямо из горячих объятий за револьвер, за винтовку — отражать бешеную атаку вражеской конницы.
Ржали кони, свистели сабли, раздавались выстрелы. Горячая кровь фонтаном била в небо, кровавым дождем падала на землю… Утром, отбив врага, конармейцы хоронили своих погибших друзей. Огромная братская могила, красные, наспех сколоченные гробы, застывшие, холодные лица, навеки сомкнувшиеся глаза. Последняя короткая речь, печальная мелодия, глухой шорох земли, троекратный салют…
Подняв намертво зажатый в руке наган, товарищ Ольга продолжала стрелять даже тогда, когда другие товарищи опустили винтовки. Стреляла до последнего патрона, словно хотела расстрелять и небо, и солнце, и весь белый свет за то, что осмелились отнять у нее любимого…
Окончилась война, мертвые остались лежать в могилах, живые вернулись строить новую жизнь. В двадцать третьем году Ольга встретила парнишку, такого же молодого и горячего, как и она, такого же непримиримого и беспощадного ко всем врагам революции. После нескольких вечеров, когда поняли, что не могут друг без друга жить, она просто сказала ему:
— Бери, что у тебя есть, и переходи жить ко мне.
Жили в холоде, в голоде, весело. Укрывались единственным стареньким одеялом, лежали на окаменевшем матраце, ужинали зачастую куском черствого хлеба и кипятком, но никогда не унывали. Даже смеялись, хохотали до слез, когда у кого-нибудь из них палец выглядывал из башмака, когда приходилось перевязывать стоптанные башмаки веревкой, чтобы не так настойчиво просили каши.
Молодость брала свое, молодость шумела, звучала в революционных песнях, горела в дискуссиях, подымалась в самоотверженном и неутомимом труде. Молодость шагала по селам и городам, и не было такой силы в мире, чтобы могла остановить ее, а тем более одолеть!
Вот так прожили они до осени двадцать третьего года, а осенью товарищ Ольга снова стояла над могилой и смотрела заплаканными глазами, как опускается красный гроб с ее мужем, который погиб во время хлебозаготовок в одном из сел Полтавщины. После этого товарищ Ольга замкнула свое сердце и полностью посвятила себя работе. Еще короче подстригла волосы, еще строже стала одеваться, пробовала даже курить, чтобы совсем убить в себе все женское, которое порой проявлялось, подкрадывалось, неожиданно волновало ее. Особенно ранней весной, когда молодое, не насытившееся лаской, недолюбившее тело наливалось жгучим желанием. Тогда она каждое утро обливалась холодной водой и покрепче затягивала широкий ремень на гимнастерке.
И когда ей уже стало казаться, что она сумела заковать свое сердце в броню, в ее размеренную, проверенную, до последней минуты отданную общественной работе жизнь ворвался Ганжа. Ворвался властно, по-мужски грубо, не спрашивая разрешения, и чем больше она боролась со своим чувством, чем больше злилась и отгоняла мысли о нем, тем чаще и настойчивее он возвращался к ней. Особенно во сне…