И, сама того не замечая, на двадцать восьмом году жизни расцвела товарищ Ольга зрелой красотой. Стали более мягкими, порозовевшими ее твердо сжатые губы, ласково светились серые глаза, нежно округлились щеки, подбородок, шея, и даже коротко подстриженные волосы утратили мальчишески задорную жесткость, ложились покорными прядями.
И не удивительно, что Федько охотно согласился подвезти товарища Ольгу. «Дамочка что надо! — думал он, оглядывая свою попутчицу так, что она даже краснела. — Как это я ее до сих пор не замечал!» В дороге разливался соловьем о гражданской войне, о своих боевых подвигах. Товарищ Ольга внимательно слушала, он даже уловил ее восхищенный взгляд (во всяком случае, так показалось Светличному!), и он решил ковать железо, пока горячо:
— Как, бывало, подойду к боевому коню, как положу руку на круп…
Рука Федька как бы невольно легла на талию Ольги.
— А ну-ка, убери руку, — спокойно приказала товарищ Ольга.
— …да как вскочу в седло… — сделал вид, что ничего не слышал, Светличный.
— Убери руку, говорю! — В голосе товарища Ольги зазвенел металл. — Я тебе не конь…
— Не конь, так кобылка! — ласково заржал Федько и привлек Ольгу к себе.
Товарищ Ольга вырвалась, размахнулась и небольшим, но тяжелым, словно свинцовая груша, кулаком влепила Светличному в нос.
Блеснули позолоченные шпоры, высоко поднялись ноги, загремела вся амуниция, пыль так и взорвалась под Федьком!
Товарищ Ольга схватила вожжи, остановила жеребца, соскочила с пролетки. Подошла к Светличному — тот уже поднялся с земли. Широко расставив ноги, наклонился, выдоил из носа темную кровь.
— Дуреха!.. Дуреха набитая!..
Нос его синел на глазах. Товарищ Ольга уже сожалела, что так огрела Светличного, и стояла перед ним смущенной девчонкой, которая не знает, как искупить свою вину.
— Пятак бы к носу приложить, — наконец сказала она.
— До ж. . . себе приложи! — заорал Федько.
Товарищ Ольга не обиделась, рассмеялась звонко, до слез. Федько же, остановив кровь, побрел к пролетке, уселся, сердито бросил попутчице, которая все еще вытирала веселые слезы:
— Садись! Нашла над чем смеяться…
И до самого сельсовета не проронил ни слова. Только время от времени притрагивался к распухшему носу, который синим баклажаном дозревал над обиженно опущенными усами.
— Ого! Кто это тебя так угостил? — удивился Ганжа.
— О колено ударился, — ответил Федько. — Конь, понимаешь, дернул, а я в это время задремал — да бац! Носом о колено!
И скосил глаза на товарища Ольгу: не смеется ли она? Но она не смеялась. Только у нее чуть заметно подергивался подбородок, да уж очень внимательно она рассматривала плакат, который призывал к смычке города с селом.
Попрощавшись, Федько поехал на хутор, а Ганжа и товарищ Ольга зашли в сельсовет. И как только они оказались вдвоем, ими тотчас овладела скованность, словно они были женихом и невестой и впервые оказались наедине. Насупившись, Ганжа, сам не зная зачем, стал перебирать бумаги, которые были кучей навалены на столе, товарищ Ольга внимательно изучала выцветшие, засиженные мухами лозунги, развешанные на стенах.
— Ты ела? — наконец произнес Ганжа.
— Спасибо, я не голодная.
— Так пройдем в школу?
— Что же, пройдем, — согласилась товарищ Ольга. И, уже выйдя во двор, поинтересовалась: — Новое здание скоро начнете строить?
— Да, думаем, скоро, — ответил Ганжа. — Как закончим жатву, так и возьмемся за строительство школы. Материал уже завезли, рабочих рук хватит: есть свои и плотники и маляры, нанимать со стороны не придется.
— Пора, давно пора… А то даже стыдно: такое большое село, а школа точно курятник!
«Что курятник, то курятник, ничего не скажешь», — сокрушенно покачал головой Ганжа. Чувствовал в этом и свою вину: давно следовало бы взяться за строительство новой школы. Но теперь уж возьмется! Закончится жатва — ночи не будет спать, а новая школа будет стоять вон на том холме, открытом со всех сторон, откуда ни идешь, отовсюду видно будет. Посадят вокруг деревья, поставят забор, тогда и приезжай, дорогой товарищ, в гости — краснеть не придется!
А пока что подходят к старой, еще в прошлом столетии построенной хате с небольшими окошками, с низкой стрехой и проковырянными стенами. («И стоит же, проклятая, ничего ее не берет — ни гром, ни молния! Давно бы тогда построили другую!..») Подходят и ждут, пока бабка Наталка, взяв звонок, известит, что началась перемена. И не успел утихнуть звонок, как из сеней высыпала детвора: выбегали, точно застоявшиеся жеребята, ошалело носились по неогороженному двору, только пятками сверкали да шуршали юбчонки и вылезшие из-под штанишек сорочки.