Товарищ Ольга согласилась. Была согласна на все: пусть бы водил ее хоть до самого вечера, пусть бы хвастался, чем мог похвастаться, что ему дорого, что для него важно. Ей как никогда сегодня хорошо: то ли потому, что рядом идет человек, то ли, может, так действовала на нее степь с созревшими колосистыми хлебами, которые со всех сторон окружают ее…
Радостное настроение не покидало Ольгу и тогда, когда они возвращались с хутора. День клонился к вечеру. Солнце было уже на закате, пылало багряным светом, точно гигантский факел. Вокруг стояли хлеба, освещенные насквозь, а со стороны высокой казацкой могилы, заросшей шелковистой травой, прозрачным пятном простиралась тень. И чем ниже склонялось солнце, тем дальше уходила она, покрывая собой изрезанную узкими межами степь. И уже нельзя было охватить взором, где кончается эта тень, падавшая от могилы неизвестного запорожского храбреца.
Притихшие, зачарованные, стояли они возле могилы и чувствовали, как между ними вырастает что-то новое, сильное и властное, бороться с чем не было сил. Не глядя на Ольгу, Ганжа протянул руку, взял ее маленькую горячую ладонь, повел по склону. Они поднимались все выше и выше, и казалось, степь раздвигалась перед ними. А извечный ковыль — уцелевший кусок древней степи — был такой шелковистый, что Ольга не выдержала, попросила Ганжу:
— Подожди.
Села, сняла сапожки, протянула босые ноги на траве и даже засмеялась от наслаждения. Тогда Ганжа наклонился к ней, молча взял ее на руки, прижал к груди и понес на вершину могилы. Ольга не сопротивлялась, не защищалась. Что-то будто подсказывало ей: так, только так и должно произойти! Она только смотрела ему в глаза и уже не видела, не хотела видеть ничего другого, потому что ничто не могло сравниться с этими мужскими глазами.
Они нырнули в траву, и трава сомкнулась над ними. И уже казалось, что никого не было и нет на высокой могиле, только бесстыдным жгучим цветком расцвел красный платок, который упал с головы Ольги, когда Ганжа нес ее на руках…
Только под утро этот платок подняла женская рука, бросила на плечо.
— Что же мне теперь с тобой делать?
— Что хочешь делай, только не уходи от меня.
— А кто же будет работать за меня?
— Бросай район, переходи сюда.
— Не отпустят.
— Отпустят. Не могут теперь не отпустить!
— А ты в самом деле этого хочешь?
— Ах, Оля…
— Молчи…
Что же мне делать с тобой, Василь? Мне, а не Ольге, — ей все это проще, ее никто не осудит, не привлечет к ответственности: если полюбила, кто же посмеет стать ей на пути? Остановить, уцепиться за полу: «Не посмей!» Не такой она человек, чтобы послушаться этого грозного окрика, не из тех она женщин, которые агнцами блуждают по свету! А вот что мне делать с тобой, Василь? С тобой, с Мартой, с этой несчастной теперь вдовой, к которой мы так неосмотрительно зашли когда-то поужинать да и заночевали?.. Куда ее теперь деть, Василь?
И до сих пор, как только стемнеет, эта ночная «мадама», как назвал когда-то ее дед Хлипавка, приходит в сельсовет, приходит, прячась от людского ока, боясь жестокого осуждения. Ждет под темным, холодным окном почти до самого утра, робко стучит: «Василек!.. Василек!..» А окно молчит, окно не отзывается, холодное и жестокое, глядит поверх ее головы в густую тьму, а Марту даже дрожь пробирает от такого стеклянного равнодушия…
Что же нам делать с Мартой?..
Может, пойти к ней в последний раз, сесть к столу и сказать: «Слушай, Марта, дорогая ты молодица, как нам ни тяжело, а пора расстаться. Ведь сердцу не прикажешь, будь оно проклято, не заставишь любить… Оно, Марта, не человек, как его ни учи, не научишь лукавить, как ни пугай, не испугаешь… Так послушай, Марта, не ходи в сельсовет! Не утаптывай тропку — не встретимся мы с тобой, Марта, на ней теперь уже до самой смерти. Ты еще молодая, красивая, найдешь себе другого. Ведь не сошелся же свет клином на одном Василе!..»
Вот так и скажем вдове Марте, и она, гляди, поплачет, потужит-потужит да и перестанет ходить под окна сельсовета…
Что же, будем надеяться, что так оно и будет. Поэтому, отложив свидание с Мартой до лучших времен, пойдем вместе с Ольгой, которая возвратилась из села в райцентр, пойдем в райпартком, к Григорию Гинзбургу.
…Когда на следующий день она вошла к нему в кабинет и сказала, что хочет поехать в село учительствовать, он воскликнул: