— Все собрались? — спросил Ганжа.
— Да вроде бы все.
— Так будем начинать. У тебя, Петро, все готово?
— Нет ремня.
— Украли?!
— Не хватало еще, чтобы украли!.. Сказал этому стервецу, чтобы на ночь взял домой, так он и приперся сегодня без ремня… Так я потурил его назад.
— Ну, тогда скоро придет, — успокоил Ганжа. — А тем временем надо расставить людей.
Пока судили-рядили, с какого стога начинать (каждый из хозяев мялся, хотел, чтобы испробовали вначале на чужом), вернулся и помощник Петра. Притащил тяжелый ремень, бросил на землю возле локомобиля:
— Нате, чтоб его черт взял!
Начали со стога Володи, — он сам сказал: «Начинайте с моего». Взобрался вместе с Нешеретом на стог сбрасывать снопы, а внизу с огромными вилами стали Ганжа, Протасий и Гинзбург, чтобы подавать к молотилке. Приходько с женой стали возле барабана, который ощерился острыми, загнутыми вниз зубьями.
Ганжа хотел было послать Гинзбурга на скирду, где полегче, но тот уперся, остался внизу.
— Ты же хотя на голову что-нибудь надень. А то набьется остей — до весны не вычешешь!
— Вычешу, — упорно взмахнул головой Гинзбург, беря вилы с длинной рукояткой. — И не гляди на меня так жалостливо, а то вилами огрею!
Женщины с граблями, с лопатами стали вокруг молотилки — отгребать зерно и мякину, носить солому.
— Пускать? — крикнул Петро.
Локомобиль вздрогнул. Широкий ремень, тяжело провисая, тянулся к молотилке, быстро завертелся. Мужики сразу стали серьезнее, затихли и женщины, Ганжа громко скомандовал:
— Начинай!
Петро дернул за цепочку, из небольшого патрубка острой струей ударил пар, вырвался оглушающий, разбойничий свист. Все вздрогнули, а локомобиль все свистел и свистел — победно, призывно, неутомимо. И для Петра, очевидно, не было лучшей музыки на свете, как эта. Потом он отпустил цепочку, потянул какой-то рычаг — паровик надрывно вздохнул, чмыхнул, повернул тяжелый маховик… Петро метнулся к шкиву, потянул его. И вот уже маховик завертелся, замигал огромными чугунными спицами. Чах! Чах! Чах!
Закипела дружная работа. Володя и Нешерет бросали вниз снопы, Ганжа, Некованый и Гинзбург подхватывали их и передавали на «стол», а там уже жена Приходька умелыми движениями разрезала свясла, подавала мужу тяжелые распоясанные стебли колосками к барабану. «Давай!.. Давай!.. Давай!..» — гудела, захлебывалась машина, поглощая сноп за снопом. Вскоре над током задымила мякина, посредине стала расти гора тяжелого, словно золото, зерна…
Сначала Гинзбург старался изо всех сил, чтобы не промахнуться, не упустить на землю сноп. Но за каких-нибудь полчаса приловчился и подхватывал снопы с не меньшей ловкостью, чем Ганжа или Протасий, который нанизывал их, словно галушки, швырял, почти не глядя. Гинзбург тоже хотел так бросить, но промахнулся, сноп перелетел через «стол», упал в мякину. Однако никому и в голову не пришло поднять его на смех: сделали вид, что не заметили. А когда Гинзбург, улучив свободную минуту, оглянулся, снопа уже там не было: кто-то незаметно убрал, чтобы не мозолил глаза.
Работали не отдыхая до самого обеда. Григорию уже начало казаться, что он больше не выдержит. Руки стали словно деревянные, в груди что-то дрожало, подкашивались ноги, и кругом шла голова. Он искренне завидовал Протасию, который работал, казалось, нисколько не утомляясь; завидовал Ганже, который, сняв кожанку и сорочку, бросал снопы играючи, весело поблескивая зубами из-под черных усов. Завидовал и сожалел, что не послушался Ганжу и не стал на стог, где, как ему теперь казалось, было намного легче. Но когда Ганжа крикнул: «Григорий, поменяйся местами с Нешеретом!» — Гинзбург отрицательно покачал головой и, стиснув зубы, еще крепче зажал вилы в руках. «Врешь, одолею!.. Одолею!..»
Будто смилостившись над Гинзбургом, звонко и весело засвистел локомобиль. Обед! Сразу утих грохот, оседала пыль. Люди выплывали из нее потные, черные, только глаза белели и перламутром блестели зубы.
— Я тебе что говорил — надень что-нибудь на голову! — обратился Ганжа к Гинзбургу. — А теперь ости и до зимы не выберешь из волос…
— Иди ты к лешему! — радостно бросил Гинзбург и, пошатываясь, пошел к бочке с водой.
Но никак не мог разжать пальцы, чтобы взять большую глиняную кружку. Наконец разжал, набрал полную кружку воды, с жадностью выпил. Всю, до дна, даже в груди заболело. Как хорошо! И, зачерпнув еще одну, подал Ганже: «Пей!»