Посмотрели друг на друга, рассмеялись.
— Ты чего?
— А здорово ты снопом в Одарку Приходько целился! Еще бы немного, так бы и загудела вниз молодица!
— Ну-у!.. Действительно целился?
— Да прямо в спину!
Теперь уже смеялась и всегда серьезная Одарка: работа окончилась, почему же и не повеселиться!
— Что же, пора и обедать… Как там наши кормилицы, не подкачали?
Дед Хлипавка рад услужить начальству, вырвался вперед:
— Вот я их сейчас, бесхвостых!
— Подгоните, дедушка, подгоните, — промолвил с улыбкой Гинзбург. — А то уже и кишки слиплись.
Дед побежал мимо скирд к очагу, где готовили еду бабка Наталка и мать Володи. В большом, двухведерном котле закипало молоко, вздуваясь белой шапкой. Бабка Наталка мешала его деревянным черпаком, командовала:
— Давай, Василина, лапшу!
— Бабоньки, вы еще долго возиться будете? — спросил, подходя, дед Хлипавка.
— Тебя, черта безрогого, ждали! — тут же набросилась на него бабка Наталка. — А ну-ка, чеши отсюда, покуда половником не угостила!
Но дед не из трусливых, его криком не прошибешь. Стал поближе к огню, достал кисет с табаком, вытащил из-за пазухи большую инкрустированную люльку. Эту люльку он достал недавно. До этого он пользовался «козьей ножкой». Когда умирал один из его друзей, с которым он еще без штанов носился по селу (ох-хо-хо, когда это было!), то позвал его к себе и сказал:
— Вот тебе, Варивон, люлька на память. Когда закуришь, помяни мою грешную душу, замолви доброе словечко перед людьми и богом.
Это была знаменитая люлька, считайте, что во всем мире другой такой нет! Прокуренная, просмаленная, с твердым кремневым чубуком, с причудливыми рисунками, она пережила не одно поколение курильщиков, видела и барщину, и крепостничество, да, очевидно, и вольное казачество. Не зря же один барин, увидев ее еще до революции, долго любовался и причмокивал, а потом сказал товарищу Хлипавки:
— Этой люльке лет триста, ей сейчас цены нет! Не та ли это случайно, что Тарас Бульба потерял в высокой траве, а ваш предок потом подобрал?
Поэтому дед Хлипавка торжественно достал эту люльку, набил в нее горсть табака и, зажав в своих «скусственных» челюстях, наклонился к костру за угольком.
— А дай-ка сюда огонек!
— Насыпь табаку, насыпь! — грозит бабка Наталка. — Я тебе тогда и шею сверну!
— Как же можно, Наталка, такую пакость сделать людям! — даже обиделся старик. — Меня прислали помочь вам, а ты такое речешь…
— Хватит тебе болтать, лучше помоги нам нести лапшу! А ты, Василина, собирай миски да ложки.
Всунув в рот люльку, старик бодро взялся за толстый кол, на котором висел котел с лапшой. Бабка Наталка подхватила с другой стороны, и понесли тихонько, не спеша, осторожно, чтобы не пролить…
После обеда мужики потянулись к кисетам, а женщины принялись убирать посуду.
Гинзбург отошел к стогу, в тень, лег на солому, подложив руки под голову, но долго так держать их не мог — жгли раздавленные волдыри. Тогда он протянул руки вдоль тела, ладонями вверх, под прохладный ветерок, который продувал между скирдами, и, преодолевая дремоту, стал смотреть на небо.
Чистое с утра, к обеду оно успело покрыться небольшими белыми облаками, которые, точно барашки, разбрелись до самого горизонта. Извечным покоем, мудрой уравновешенностью веяло от всего, что попадало в поле зрения Григория:, от неба, от облаков, от нив, которые тянулись далеко-далеко, усеянные копнами и полукопнами, от скирд, возвышавшихся величественными памятниками.
С чистой душой, с легким сердцем поднялся Григорий с соломенного своего ложа, когда над током снова разнесся свист локомобиля, призывая к работе. И он уже посматривал на Ольгу, которая стояла возле молотилки, покрыв голову платком, как и все женщины, так, что только глаза блестят из маленького треугольничка. Кивнул ей головой, спокойно и ласково улыбнулся…
Работали, пока стемнело. Уже не видели ни друг друга, ни снопов, подхватывали их привычными движениями, на ощупь, но всеми овладело желание во что бы то ни стало «добить» сегодня стог, не оставлять его на завтра. «Еще немного… Ну, еще!» — просил каждый у темноты хоть частицу света.
Когда последний сноп исчез в барабане, когда мужчины отставили вилы, а женщины — лопаты и грабли, когда утихла молотилка, и ремень бессильно и устало повис, и наступила тишина, Петро вытер тряпкой замасленные руки и торжественно, как бог, подошел к локомобилю и потянул за цепочку. Тишину звонко, весело, победно разрезал гудок паровой машины. Он все усиливался и усиливался, взлетая в небо. Катился над селом, над хуторами, над полями и лугами, и казалось, он никогда не умолкнет, не погасят его никакие расстояния: облетит и разбудит весь мир, тысячи, миллионы людей будут вот так зачарованно слушать его, как вот эта небольшая группа людей, которая стоит на первом коллективном току после первого дня коллективного труда…