— Не поеду! — ответил Оксен, не глядя на Фросю. — Это ее бог наказал, не поеду.
Так и не поехал, хотя Фрося христом-богом молила его отвезти ее в Хороливку. И она, взяв узелок со своим нехитрым инструментом, пошла пешком в надежде, что по пути кто-нибудь подвезет ее.
Оксен же несколько дней ходил притихший, вроде даже меньше ростом стал. Вечерами долго простаивал перед иконами, замирал на коленях, крестился, усердно бил низкие поклоны, касаясь лбом пола, покаянно молился:
— Господи, помилуй мя, многогрешного, прости мне все мои прегрешения, како я прощаю врагам своим все обиды свои!..
Каждый вечер он ныл на коленях, не давая покоя ни всевышнему, ни Тане. И так ей опротивел этот жалобный шепот, что уже и она начала молить бога: «Да прости уж его, боже, а то он замучит и тебя и меня!»
В воскресенье поехал в церковь. Исповедался, получил отпущение грехов и совсем другим человеком вернулся домой: глаза просветленные, голос смиренный, лицо сияющее — хоть сразу в рай! Ходил по хате, тонким голосом напевал псалмы, умиленно взирал на иконы. И Таня, глядя на него, впервые подумала… нет, не подумала, а всем своим существом почувствовала, что не может больше жить с Оксеном. С этим человеком, который чужим пришел за нею, чужим ее взял, чужим жил с ней, чужим проводит ее и в могилу, если она останется у него. Об этом и сказала Феде, когда тот приехал к ним в гости.
Федор пробыл на хуторе всего около часа. Да и то больше занимался тем, что прикладывал мокрое полотенце к вспухшему носу («Ты понимаешь, конь споткнулся, я качнулся — и носом о колено!..»), чем разговаривал с сестрой. Да и она не могла рассказать брату все то, что было у нее на сердце: Оксен не отходил от них ни на шаг, словно чувствовал, что жена хочет пожаловаться на него.
Когда провожала Федю до ворот, Оксен и тут плелся рядом, приглашая его в гости. Когда положила руки на плечи брата, она смотрела такими глазами на него, что он, поняв, что тут что-то неладно, сказал:
— А ну-ка, Танюша, проводи меня до столбовой дороги! — И, уже обращаясь к Оксену, который обеспокоенно топтался возле них: — Не бойся, дорогой зятек, не увезу твою женушку за тридевять земель!
Таня сидела на дрожках сзади брата, рассказывая ему о своей жизни. Не утаила ничего, как на исповеди.
Федько мрачно слушал, нахмурившись. Вдруг он натянул вожжи, стал заворачивать жеребца.
— Федя, ты куда?
— За Андрейком, — не оглядываясь, ответил брат. — Набью этому гаду рожу, возьмем Андрейка, да и отвезу я вас к маме.
— Федя, подожди! — испугалась Таня. — Я не могу так, Федя!
Тот, не слушая ее, огрел жеребца кнутом, Таня соскочила с дрожек, чуть было не упала.
— Я не поеду с тобой.
Федя остановил лошадь, подошел к сестре, замахнулся кнутом.
— Садись, говорю! Ну!..
— Не сяду!
— Врешь, сядешь!..
Бросил кнут, подскочил к ней, схватил за плечи, тряхнул — у Тани чуть было голова не отвалилась.
— Сделаешь так, как я говорю!..
Таня пахала ногами землю, вырывалась из его рук. Когда он все-таки усадил ее на твердые голые доски, она снова соскочила.
— Не поеду!
— Ну, как знаешь, просить не буду, — сразу охладел Федько. Пошел за кнутом, развернул коня, неприветливо сказал: — Тогда прощай, что ли?
— Прощай, — промолвила Таня сквозь слезы. — Прощай… Поцелуй Олесю, Ивасика и… и маму… — Да и пошла, спотыкаясь, в сторону хутора.
— Таня, подожди!
Догнал, нежно взял ее за руку.
— Ну, скажи, почему ты не хочешь, чтобы я забрал тебя с собой?
— Федя, ты пойми: не могу я сейчас! У него столько работы, он день и ночь не спит — все в поле и в поле… Кто же даст лад всему, если я уеду?.. Пусть уж управимся, тогда я сама уйду от него. А так меня, Федя, совесть замучит!
— Эх ты, совестливая! — промолвил Федько и обнял сестру. — На тебе, вот такой, до самой смерти верхом будут ездить.
— Что же поделаешь, такой родилась.
— Ну, хорошо… Обещай только, если будет уж невтерпеж, сразу написать письмо. Обещаешь?
— Обещаю…
Поцеловав сестру, Федько вскочил на дрожки, поехал. А Таня еще долго стояла и смотрела ему вслед.
…Ушла Таня от Оксена в конце октября, когда на деревьях опали листья, а поле дышало глубокой осенью. Ушла после одного случая, который перевернул ей душу, положил конец всем ее колебаниям и раздумьям.
Произошло это в воскресенье вечером. Оксен сел за стол с Библией в руках.
Когда Оксен взял Библию, у Тани похолодело в груди, тревожно забилось сердце: она вспомнила чистую страницу, которую вырезала оттуда, когда готовилась к урокам с близнецами Ганны. Вот ту самую страницу, на которой вывела первые буквы, чтобы научить детей писать. А Оксен, откашлявшись, с набожно просветленным лицом раскрыл тяжелый переплет и замер, не обнаружив плотной, твердой, белой, без единого пятнышка, страницы. Потом положил книгу на стол и грозно спросил: