— Кто содеял это богохульство? — У него даже руки задрожали от едва сдерживаемого гнева, — Алешка, ты?
Вышел из-за стола — и к Алешке, который, ничего не ведая, испуганно втянул голову в плечи, закрываясь руками.
— Не трогай хлопца. Листок вырвала я.
Таня сама была удивлена тем, как спокойно произнесла эти слова.
— Ты?! — Пораженный Оксен повернулся к Тане, все еще, видимо, не веря услышанному. — Ты вырезала?
— Я.
Он обводит взглядом присутствующих, словно призывает их в свидетели. Призывает в свидетели бога и святых, которые сейчас все на его стороне и осуждающе, гневно, неумолимо жгут Таню ненавистными глазами.
— Зачем ты сделала это?
В глазах Оксена суровость и гнев. И Таня, чувствуя за собой вину, как-то вся съежилась.
— Я… Мне нужно было… — бормочет она, боясь, что Оксен сейчас ударит ее. — Я писала буквы для детей Ганны…
— Ты подняла руку на бога! — восклицает Оксен. Он вдруг побледнел и, размахнувшись, изо всей силы тяжелой рукой бьет Таню по лицу.
У Тани из глаз посыпались искры, звон, казалось, пополам расколол ей голову. Она отлетела в сторону, ударилась плечом о стену, едва удержалась на ногах. Схватилась рукой за щеку, будто боялась, что лицо у нее тут же вспыхнет, бессмысленно смотрела на Оксена, который стоял, тяжело дыша. И тут среди мертвой тишины поразил ее сердце отчаянный детский крик:
— Ой, мамочка!..
Андрейко подбежал к ней, обнял ручонками ее колени, прижался лицом к юбке. К Тане постепенно возвращалось сознание. Отняла руку от горевшей огнем щеки, наклонилась, взяла сына на руки, молча вышла через сени в другую комнату. Только тут, наедине с сыном, дала волю своим слезам. Ходила из угла в угол, убаюкивала Андрейка, а слезы лились и лились. Тяжелые, жгучие слезы обиды и оскорбления.
Щека болела все сильнее и сильнее, но ей было еще больнее оттого, что он посмел ударить ее. И стыдно было за себя, что виновато стояла перед ним и что-то лепетала, стараясь оправдаться. Боже, как она сейчас ненавидела себя за эту трусость!..
В тот вечер она впервые не легла в одну постель с мужем.
К ней заходил Алешка, тихонько, не глядя на мачеху, передавал:
— Отец говорил, чтобы вы шли уже спать.
— Передай отцу, что я отсюда никуда не пойду.
Алешка постоял-постоял да и ушел.
Спустя некоторое время дверь открылась, и на пороге появился Иван:
— Идите уже в ту комнату, а мы с Алешкой будем тут спать…
— Оставьте меня в покое, — сказала Таня, с ненавистью глядя на Ивана. — Вы что, мало еще терзали меня?
— Кто вас терзает!
— Я буду спать тут. А если вам и этого места жалко, я возьму Андрейка и пойду в село…
Иван пожал плечами и вышел.
На следующий день, воспользовавшись тем, что Оксен уехал с сыновьями в поле, Таня собрала свою и Андрейка одежду, связала все в рядно. Села к столу, торопливо написала записку Оксену. Пусть не ждет ее, пусть оставит ее в покое, она ни за что не возвратится к нему. Ни за что… Оставляет его потому, что больше не может с ним жить. Потому, что никогда не любила его, не любит и не полюбит…
Уже выйдя за ворота, вспомнила, что оставила открытой дверь в хату. Хотела было вернуться, закрыть, но передумала: ей теперь все равно. Чужая хата, чужой двор, чужая раз и навсегда отрезанная жизнь, — что ей до них? С узелком на плечах, держа Андрейка за руку, она пришла к Соловейкам попросить, чтобы отвезли ее в Хороливку. Остановилась на пороге, уже и не рада, что зашла: за столом между Ониськом и Ганной сидела товарищ Ольга.
Ганна, увидев Таню, сразу вскочила из-за стола да и всплеснула руками:
— Боже, что случилось? Не выгнали ли эти захребетники?
— Никто меня не выгонял… — утомленно возразила Таня. — Я сама ушла… — И, чтобы избежать лишних расспросов, сразу обратилась к Онисию: — Вы не смогли бы отвезти меня в Хороливку?
Онисько стал подниматься, чтобы пойти запрячь коня, но тут в разговор вмешалась товарищ Ольга:
— Подожди, Онисько, успеете. А вы, Таня, садитесь, поговорим.
— Да садитесь, садитесь, в ногах правды нет! — поддержала Ганна. И Таня не опомнилась, как узел оказался на скамейке, а она — рядом с товарищем Ольгой.
— Мы, Таня, только что говорили о вас…
— Да, да, Таня, о вас, — подтверждает Ганна. — Онисий, да чего ты молчишь? Скажи же и ты, что мы говорили о них!