«Ох-хо-хо! — вздыхает про себя Марта. — Вишь, как изменился человек! Видать, таки любил… Еще бы не любил… А ты не любила?..» И перед глазами насмешливым видением промелькнул Василь. Марта даже головой тряхнула, отгоняя это привидение. Оксен, доев, вытер рукой усы, перекрестился, повернувшись к иконам, и спросил:
— Так что вас, Марта, привело к нам?
— Беда моя, Оксен, привела. Сами знаете, как одиноко женщине живется, кому только не лень, тот и глумится…
— Бога, бога забываем, — качает головой Оксен.
— А тут еще и поле надо пахать…
— Ну, об этом вам нечего беспокоиться, Марта, — поддел Оксен молодицу. — Вы же в тозе!
— Да пусть сгорит этот тоз! — так и взорвалась Марта. — Чтоб он в пропасть провалился! Буду помирать, а не пойду к ним кланяться! И ноги их не будет на моем поле!
Оксену хорошо известно, кто разжег этот гнев. Догадывался также, что привело Марту к нему. Однако молчал — ждал, пока она сама скажет.
— Так я вот и пришла к вам, Оксен, — уже другим, спокойным тоном продолжала Марта.
— Спасибо, что не пренебрегли, гостям всегда рады, — гнул свою линию Оксен. — Только я никак не соображу, чем могу помочь вам.
— Вспашите мне поле, Оксен. А я уж вас как-то отблагодарю!
— Что ты! Что ты! — даже руками замахал Оксен. — Мне и так вон из-за Остапа глаза колют. Пожалел, видите ли, человека, помог ему, а что из этого вышло? Что заработал у Остапа — все отдал, да еще и сверх того набросили… Теперь, Марта, такое время, что за твое доброе сердце с тебя и шкуру сдерут…
— Так то же вы брали в аренду, а мы с вами по доброму согласию. Да пусть только вздумают, я им все глаза выцарапаю!
«И выцарапает! — посматривал на молодицу Оксен. — Эта такая, что попадись ей под горячую руку — и внукам закажешь!.. Да и Ганжа не станет приставать, побоится лишних разговоров».
Однако он пока что не сказал Марте ничего определенного. За последние годы Оксен научился быть осторожным: семь раз отмерь, раз отрежь.
— Вы, Марта, зайдите завтра. Я посоветуюсь с сыновьями, а тогда уже и решим.
— Завтра так завтра, — соглашается Марта. — Только вы, Оксен, не бойтесь, я еще никого не подводила.
Повеселев, она поднялась, обвела взглядом хату: боже праведный, что тут творится! Не подметено, не убрано, все разбросано, навалено кучей, все плачет по хозяйской руке. У Марты так и зачесались руки, хотелось тут же взяться за веник, за тряпку, за щетку.
— Вот что я скажу, Оксен: я приду к вам завтра утром. Хотите вы этого или нет, а я наведу порядок в вашем доме.
«Вот как бывает: чужие люди жалеют, а свои отворачиваются. Эх, Таня, Таня, не побоялась ты бога! А бог все видит, ничего не забывает…»
Проводил Марту до самых ворот и, когда она вышла со двора, крикнул ей вслед:
— Подождите-ка, Марта!
Рысцой бросился в сад, нарвал в картуз зимних яблок (не падалиц, не червивых, срывал с веток, выбирал самые лучшие), понес молодухе.
— Подставляйте-ка подол! — Да и вытряхнул все до единого яблока. — Это вашим деткам гостинец!
Перед сном молился горячо и долго. Молил бога, чтобы он снова благосклонно отнесся к нему, недостойному, не отвернулся в тяжкую минуту. Лег в холодную осиротевшую постель и долго не мог уснуть: все думал о своей неверной жене. Ведь Марта, сама того не желая, разбередила еще не зажившую рану. Вот она и болит, и жжет, и сжимает за горло. «Чужие жены жалеют, а своя…»
И перед глазами Таня. В стареньком, поношенном платье, такая, какой он видел ее ежедневно.
Когда узнал о ее бегстве, решил: не поедет! Не будет просить, не будет кланяться, ушла — пусть уходит. Опомнится, да поздно будет! Верил: бог не простит ей греховного поступка, накажет за позор, за боль, за коварство. И тогда она сама придет на хутор, укрощенная, сломленная, падет в ноги: «Прости, муженек!» — «Бог простит, а я не обижаюсь на тебя, — ответит тогда он Тане и поднимет ее с земли. — Кто без греха, тот пусть бросит в тебя камень. Я же тебя, Таня, не осуждаю». Раздавленная, убитая его добротой, склонится Таня, не смея посмотреть на него, встретиться с ним глазами. И будет она до самой могилы терзаться из-за этого тяжелого проступка…
Вот какие приятные сердцу картины не раз виделись Оксену. Но от Тани ни слуху ни духу. Ушла и словно тут же выбросила из своей памяти и хутор и мужа. Две недели ждал жену Оксен, а на третьей не выдержал, запряг утром Мушку, сел в бричку.
— Тато, куда вы? — выбежал из хаты Иван.
— В Хороливку, — пряча от сына глаза, сказал Оксен.