— Мы же собирались нынче ехать на мельницу, хлеба ведь дома нет!
— Поедем завтра, я к вечеру вернусь. — Да щелк Мушку кнутом, словно хотел убежать от сына.
Всю дорогу думал о Тане. И чем ближе он подъезжал к Хороливке, тем больше волновался: не знал, что скажет жене, как встретятся. Как ее убедить, умолить вернуться домой? Ведь без нее ему и жизнь не жизнь.
«Если у тебя, Таня, осталась еще хоть капля жалости ко мне… Ну, в чем я провинился перед тобой? Ничего ведь не жалел для тебя… Ах, Таня, Таня, нет у тебя бога в сердце!..»
Дом Светличных встретил его освещенными окнами, новой штакетной изгородью: видно было, что люди тут жили не тужили. Оксену даже обидно стало из-за того, что тут все в таком опрятном виде; вспомнил свою запущенную хату. Остановился возле ворот, слез с брички, не как родственник, а чужой, пришелец, постучал в ворота.
Однако не Таня вышла встречать гостя. На крыльцо выбежала сестра. Узнала, ахнула, побежала к нему.
— Братец! Братец!..
Оксена прямо в сердце поразил этот оклик, знакомый с детства. С той поры, когда она стояла возле колодца озябшим журавликом, ожидая его ласки. И он тотчас простил и сестру, и Федька, и их бегство, забыл весь позор, который потом свалился на его голову. Простил, обнял, нежно провел рукой по склонившейся белокурой головке.
— Как вы, братец, подались! — сострадательно произнесла Олеся, глядя на Оксена полными радости и печали глазами.
— Отчего же мне, сестра, молодеть, — с горечью ответил Оксен. — Бросили меня, как старого пса. Кому он нужен… Отлаял свое…
Олеся и на свой счет приняла этот упрек, смутилась, опустила глаза.
— Дома… Таня? — спросил наконец Оксен.
— Дома, братец.
— Так, может, позовешь ее?
Олеся почему-то мнется, нерешительно посматривает на брата.
— Может, вы зайдете в дом? — наконец произносит она. — Я сейчас открою ворота.
— Не надо. Пусть Таня выйдет, она, если захочет, и ворота откроет…
Олеся смущенно переступала с ноги на ногу, а потом пошла в дом.
Таня долго не появлялась. У Оксена даже ноги заболели стоять, когда вдруг широко открылась дверь и вышел Федор.
— А-а, зятек дорогой! Что же ты стоишь, как засватанный?
Вот кому ни печали, ни слез! И годы не годы. Такой же, как и был, нисколько не изменился: румянец во всю щеку, веселая улыбка, блестящие зубы под шелковистыми усами. Подошел, широко открыл ворота, стал сбоку, как нарисованный: сатиновая сорочка чуть не треснет на груди, новые галифе из синей диагонали, черные блестящие хромовые сапоги, воронова крыла шевелюра, черные веселые глаза под еще более черными густыми бровями. А губы сочные, красные, так и бьют в глаза, так и просят поцелуя!
— Я к Тане… — начал было Оксен, но Федор разве даст тебе слово сказать!
— А мы что, не родственники?.. Ну, здоров, здоров, давай твою натруженную руку! — Да хлоп изо всей силы по ладони Оксена. Ну, ей-богу же, точно цыган на ярмарке, продающий коня.
Еще и обнял — дохнул на Оксена тем, после чего хорошему христианину всегда хочется закусить.
— Заходи, брат, заводи свою клячу!
Что Оксену оставалось делать? Не ссориться же ему с этим баламутом! Распряг Мушку, зашел в дом. Еще у порога снял картуз, поискал глазами иконы, но их не было. На их месте висел большой портрет какого-то бородатого мужчины, сердито смотревшего на него.
Оксену даже не по себе стало, он уж и не рад, что зашел, ему хотелось повернуться и выйти во двор, там подождать жену, так Федор не отходит от него, берет под руку и тащит к столу.
— А ну-ка, садись, дорогой гость! — И крикнул в полуоткрытую дверь соседней комнаты: — Мама, дайте-ка нам чего-нибудь перекусить! — А потом обращается к невидимой Олесе: — Жена, тащи сюда ту бутылку, которую вчера спрятала от меня!
«Командует, как у себя в милиции. Ох грехи наши, грехи! — украдкой крестится Оксен и садится к столу, словно под виселицу. — Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!..»
Мать Тани принесла сковородку с яичницей. Она привычно стонала, трясла седой головой, шаркала опухшими, налитыми тяжелой водой ногами.
— Ох!.. Ох!.. Здравствуй, Оксен!
Тот быстро вскочил из-за стола, почтительно поцеловал набрякшую, посиневшую руку, справился о здоровье матушки.
— Какое уж там здоровье! Отвернулся от меня бог, не хочет принимать к себе… Охо-хо-хо!..
Да и пошлепала из комнаты. О Тане — ни слова.
Вошла раскрасневшаяся Олеся, ласково улыбнулась брату, поставила на стол литровую бутылку водки, две рюмки. И тоже ни слова о Тане! Словно ее тут и не было. Будто ее тут и не знают.