Не этого ожидал Оксен от своего сына, его слова не принесли ему утешения. Побрел в хату, пожаловался Алешке:
— Бросила нас мать, Алеша.
Алешка захлопал-захлопал светлыми ресницами, сочувственно посмотрел на отца: этот все сделает, чтобы утешить. И у Оксена немного отлегло от сердца. Положил руку на худые Алешкины плечи, сердечно сказал:
— Будем молить бога, чтобы смилостивился над нами…
И уже в кровати, в холодной одинокой постели, Оксен думал, что никогда не сможет простить жене этого дня. Никогда. До смерти…
Вот такие невеселые воспоминания вызвала Марта, не желая того. И Оксен долго не мог уснуть, стараясь унять неуемную обиду, которая не давала ему покоя, как злой и неугомонный ребенок.
Марта, как и обещала, пришла на следующий день утром, едва только солнце скупыми лучами осветило покрытые первой осенней изморозью траву и кусты. Постучала в ворота, весело позвала:
— Хозяин, откройте!
И вскоре ожила, озарилась светом хата Ивасюты, над трубой заклубился сизый дым, устремляясь к бледному небу. Изголодавшаяся печь с жадностью пожирала солому, гоготала, облизывая чугунки и горшки, а спустя некоторое время лишь довольно и сонно посапывала, медленно излучая приятное тепло. Теплый воздух ласковыми волнами разносился по хате, мелкими росинками оседал на стеклах, и солнечные лучи вспыхивали на окнах веселыми радугами. В хате стало тепло, уютно, — что значит женские руки!
Давно уже так не завтракали Ивасюты. Марта сварила такой кулеш, что за уши не оттянешь! Алешка только сопел, черпая ложкой вкусную, дымящуюся похлебку, и его худой затылок, казалось, светился от наслаждения. Вот только хлеб хоть на стол не подавай: невыпеченный, черствый, твердый, размачивай его или в ступе толки — толк один!
Но Марта собирается взяться и за это дело.
— Дядька Оксен, у вас мука есть? А закваска?.. Нарубите мне немного дров, я испеку свежего хлеба.
«Вишь, уже и командует!» — искоса поглядывает на молодицу Иван, но ничего не говорит.
А Марта, отправив после завтрака мужчин во двор, взялась наводить порядок в хате. Все повыносила, повытряхивала, развесила на кольях, подмела, помазала глиняный пол, вымыла засиженные мухами окна. И уже перед обедом быстро собралась домой.
— Надо и за своими малышами поухаживать.
— Да вы, Марта, хоть пообедайте с нами, — задерживал ее Оксен. — А то напекли, наварили, а сами и не попробуете!
— Некогда, Оксен, мои ждут! А вы уж вечером не мучьте корову, я прибегу и подою…
И махнула через леваду домой.
«Вот женщина! — растроганно смотрел Оксен ей вслед. — Такую бы Ивану! Если бы она была не молодицей, а девкой, можно было бы и сватов посылать. Что бедная… На что теперь богатство! Лишь бы не ленивая и здоровая, а то, что из бедного рода, может, и лучше: меньше глаза будут колоть да завидовать… А может, и в самом деле сосватать Ивана? Дети?.. Что дети?.. Старше его?.. Да разве у нее на лице написано, на сколько она старше? Вот только о ней плохие слухи ходят. С тем путалась, с тем жила… Да и на это можно закрыть глаза. Мария Магдалина вон какая блудница была! Только Иван не захочет!.. Бродит, выглядывает какую-то кралю. Я в его годы уже давно был женат. Покойный отец не спрашивали меня, воли не давали. Позвали, сказали: «Оденься по-праздничному, поедешь со сватами Варьку сватать!» Я и поехал. Попробовал бы я ослушаться! Хоть до этого и не видел Варьки, не знал, кто она и откуда… А этот не пойдет, не послушается… А пусть бы в то время попыталась убежать жена, как вот от меня сейчас! Боже, боже, или ты уже не видишь, что на свете творится?.. — И, испугавшись этого богохульного упрека, испуганно стал креститься: — Господи, прости! Помилуй мя, господи, ибо сам не ведаю, что говорю!..»
Марта не забыла прийти к ним и вечером. Пришла и на следующий день, и на третий. Ходила ежедневно. Варила еду, ухаживала за скотиной, а потом взялась белить хату, разукрасила печь яркими, пышными цветами, помазала завалинку красной охрой, еще и пообещала, что, если даст бог, дождется весны, посадит вокруг цветы: «Вот тогда уж, Оксен, и у вас будет как у людей!»
А потом собрала все белье, все заношенные до черноты сорочки и кальсоны, запыленные рушники и засаленные полотенца, что их уже, казалось, не вываришь, не отстираешь, да и потащила все это на берег реки, к чистой водичке, где встретили ее любопытные женские глаза.
— Марта! А Марта! Это твои сыновья уже так выросли, что длинные штаны носят?
— Длинный у тебя, Варька, язык! Смотри, чтобы тебе его не укоротили!
— Кто же это мне укоротит его? Не ты ли, случаем?
— А хотя бы и я!