Только снова на чистом горизонте мрачными тучами собирались тревожные слухи и холодные, страшные тени подкрадывались через поля, со всех сторон окружая хутор.
Еще в начале лета каждый вечер вспыхивали сухие молнии. Не было ни туч, ни грома, а они вспыхивали у самой земли, беззвучные и зловещие. Замер в напряженной тишине хутор, а деревья, освещаемые этими вспышками, казались черными, словно обуглившимися.
Оксен выходил во двор и со страхом смотрел на происходящее: отродясь не видал такого! Испуганно крестился, молил бога заступиться и смилостивиться, а на горизонте все вспыхивало и вспыхивало, словно кто-то злой, упорный решил поджечь небо и все высекал огонь из гигантского кремня.
Утихли молнии — петухом закричала курица. Взлетела среди бела дня на плетень, захлопала крыльями, вытянула в сторону хаты шею, выкатив от напряжения бессмысленные глаза, таким дьявольским «кукареку» прокричала Оксену в ухо, что у него тотчас подкосились ноги, похолодела душа. Ловили эту курицу все вместе; теряя перья, отчаянно кудахча, металась она по широкому подворью, а за нею трое Ивасют. Наконец удалось загнать ее в глухой угол между кладовой и хлевом, накрыть пиджаком.
Иван схватил ее за голову, хотел оторвать, но Оксен не позволил: еще от матери слышал, что надо делать, чтобы прогнать беду, которую накликала эта вражья тварь.
Весь день пролежала связанная курица в кладовой под решетом, а перед вечером пришла бабка Горпина, приглашенная Мартой, вся в черном, глаза острые, рот узелком. Оксен увивался возле нее, не зная, куда ее усадить, чем угостить, но она отстранила его своей сухой рукой: не надо, не время! Стала посреди хаты, лицом к иконам, перекрестилась, широко осеняя свою грудь, низко поклонилась и сказала:
— Внесите курицу.
Курица ошалело билась в руках Ивана, хрипло вскрикивала, широко открывая клюв. Бабка Горпина взяла ее из рук Ивана, зачем-то подула в клюв, потом в перья. И птица тотчас утихла, только мигала красными, налитыми кровью глазами.
— Принесите топор!
Принесли топор. Тогда она охватила курицу за голову и лапы, растянула ее изо всех сил. Курица сдавленно крикнула, замахала крыльями, но старуха не обращала на это внимания: она измеряла ею расстояние от полки с посудой до икон, что-то тихо приговаривая.
Дошла до стены, хохлатка вся еще не умещалась — упиралась лапами. Тогда старуха отмерила ногтем, сколько было лишнего, приказала Оксену:
— Рубите!
Оксен ударил топором так, словно не курица, а беда лежала, распластавшись на скамье. Обезноженная птица дико крикнула, забилась, раздирая клюв, а старуха сказала:
— А теперь заройте на леваде, за огородом. Да поглубже закапывайте, чтобы не выбралась оттуда беда!
Иван выкопал такую яму, что сам с трудом из нее выкарабкался, бросил несчастную курицу на дно, швырнул туда отрубленные ноги, засыпал, еще и сапогами утоптал: пусть теперь попробует выбраться!
Но, видимо, не вся беда была закопана в этой яме: вдруг накануне жатвы треснула матица. Оксен проснулся посреди ночи: казалось, что где-то поблизости выстрелили из ружья. Полежал, прислушался — везде было тихо, даже пес не лаял, и Оксен, подумав, что это почудилось ему во сне, снова уснул.
Первым Алеша заметил беду:
— Тато, у нас матица треснула!
Обмерший Оксен рысцой побежал в хату. Глубокая, извилистая трещина протянулась из конца в конец матицы.
— И-и-и ты господи! — схватился за голову Оксен.
В тот день уже ничего не делали.
Оксен поехал в церковь, едва уговорил утомленного батюшку приехать и окропить хату святой водой. И хотя батюшка хорошо покропил святой водой, отслужил молебен, но Оксен все равно потерял покой, треснувшая матица торчала над ним и днем и ночью.
А тут еще заехал к нему давний знакомый Евсей Евдокименко — зажиточный хозяин из далекого хутора, а по-нынешнему тоже кулак. Познакомились они у покойного отца Виталия еще перед революцией, неоднократно встречались потом возле церкви, беседовали об урожае, о погоде, о ценах на хлеб, но ни Оксен у Евсея не был, ни Евсей у Оксена, хотя каждый раз приглашали друг друга в гости. Видимо, припекло Евсею, что вспомнил и прикатил к нему.
Гость был на голову выше хозяина, худой, костлявый, а на лице словно черти горох молотили: еще парнем заразился где-то оспой, и она изуродовала все его лицо. Позже, когда женился и выделился на хутор, налетел на него посреди поля вихрь и засыпал песком глаза. С тех пор не расставался с платком: жгло глаза, вечно они слезились, а после сна слипались так, что трудно было их открыть. Десять лет собирается к врачу, да все не выберет времени.