— Где ни бывал, а такой земли, как у нас, не приходилось видеть. У нас руку по плечо воткни — чернозем, а там песок и суглинок.
Зашел и к брату, к Ивану. Навстречу ему бросились малыши племянники, чуть было с ног не сбили. Роздал детям гостинцы, поинтересовался:
— Где ты их, брат, столько и нажил?
— На войне! — скалил зубы Иван. — Только ты, брат, на коне и с саблей, а мы с Федорой на перине да под одеялом. Как укокошим противника, так и победа — Ванюшка или Маня в колыбели качается!
— Ты, я вижу, такой, как и был… Как же ты их кормить будешь?
— А почему это я должен их кормить? Я свое дело сделал, а теперь пусть Советская власть их кормит!
— Весело, вижу, живешь, — покачал осуждающе головой Микола.
— Печалиться нет причины. Наша власть теперича или не наша?
— Только от такого веселья часто в кулак от голода свистят, — продолжал брат, — А власть, брат, на нас с тобой будет равняться. Мы с тобой, брат, зубы на полку, то и она своими будет клацать. Мы по своей глупости в лохмотьях будем прыгать — и у нее в горшке тарахтеть будет… Вот так-то, брат, как мы, так и власть над нами.
Сидели потом за столом два Приходька, родные братья, и словно и не одной матери дети.
Походил, проведал Васильевич всех, кого надо, а потом точно отрезал: снял военную одежду, присыпал ее густо табаком, положил в сундук на самое дно — хватит! Помахали саблями, постреляли, позабавились в мировую, а теперь пора и за дело браться: вишь, вон земля лежит, дичает под бурьяном. И крепкими зубами, изголодавшимся нутром своим стал вгрызаться в работу. Злился на день, что короткий, на ночь, что длинная.
В первое же лето убрал на улице толстое бревно, которое с давних пор лежало под плетнем, еще, по-видимому, дедом привезенное. Почерневшее, отшлифованное до блеска — на нем сидели в погожие праздничные и воскресные дни почти все обитатели улицы. Усаживались на нем молодицы почесать языки, поискать друг у друга в головах; присаживались и солидные мужики поговорить, попробовать, у кого лучший табак. А когда темнело и на небе появлялись звезды, приходили парни и девушки. Эти больше действовали руками, чем языками. И, бывало, завизжит испуганно-счастливый девичий голос, а следом за ним встревоженно пробасит парубок:
— Тю, дурная! Да я же не нарочно!..
Васильевичу все эти разговоры, все эти лясы, пустая болтовня, глупые разглагольствования, вся эта напрасная трата дорогого времени — острый нож в сердце. Крепился-крепился и наконец не выдержал — перекатил бревно во двор и распилил его на доски.
— Чтобы ты из них себе гроб сделал! — ругались женщины, проходя мимо того места, где лежало бревно.
Но Приходько не собирался скоро помирать — из досок сделал новый возок. И, возможно, оттого, что доски помнили веселые разговоры, песни, счастливый девичий смех, возок был легким и звонким, и его, играючи, катили по улице лошади.
В первый же год после возвращения с гражданской войны его избрали в сельсовет. Хотели и на второй избрать — был он человек как человек, не испортила его власть, — упросил собрание освободить его. Стоял перед людьми, высокий, худой, жилистый, прижимая шапку к груди:
— Люди добрые, увольте. Пускай еще кто-нибудь в начальниках походит. А мне надо делом заниматься: землю пахать, сеять, голое государство одевать, кормить… Если уж вам наш род так пришелся по душе, выберите моего брата Ивана. Он уже давно тайком портфель купил и каждый день свой язык о камень точит…
Посмеялись, посоветовались, учли слезную просьбу и в сельсовет вместо Николая избрали Ивана.
С той поры Николай полностью отдался хозяйству: уничтожал в поле бурьяны, сеял только высокосортную пшеницу и рожь, собирал самые высокие урожаи. Еще и хвалился:
— Вот погодите, окрепнем немного — и немцам нос утрем!
Вырубил старый дедовский сад, оставил только груши возле хаты и вишенник в конце двора, затем поехал в Полтаву, привез оттуда саженцев яблонь, слив, груш, абрикоса и посадил молодой сад. И ухаживал за деревьями, словно за детьми, окапывал, удобрял, обвязывал на зиму соломой, чтобы не померзли и не изгрызли зайцы, а весной белил известью. И стояли молодые деревца в белых чулочках, словно наряженные на праздник, — любо-мило было смотреть на них. Приходили люди — всех приветливо встречал Васильевич: водил, показывал, какой породы та или другая яблоня или груша, а когда сад начал плодоносить, еще и угощал. Потому что не было для него большей радости, когда гость, надкусив, хвалил яблоко.