Остановив коня, взял колун, долго топтался возле пенька, искал, где лучше рубануть. Сейчас он был спокоен, будто и не кипел этой сумасшедшей злобой, только страшно светились, мерцали насупленные глаза.
Он нацелился, занес над головой колун, опустил на пенек.
— Гах!..
Сталь впилась в крепкое, узловатое дерево, темная трещина побежала вниз, раздирая цепкие сухожилия.
— Подай клин!
«Что они думают делать?» — спрашивал себя Оксен, следя за тем, как отец забивает клин в дерево. Клин входил в дерево все глубже и глубже, все шире расходились острые края трещины, — казалось, что какой-то допотопный, погрузнувший в землю по шею зверь неохотно разжимает зубастую, как у щуки, пасть.
Но вот отец остановился, бросил колун на землю. Наклонился над пеньком, попробовал засунуть пальцы в щель, — лишь теперь Оксен понял, что задумал отец, и у него даже заболели кончики пальцев, словно он прищемил их.
— Тату, может, не надо?
Отец ничего не ответил. Подошел к повозке, вывалил неподвижное тело Василя.
— А ну, помоги.
Оксен взял Василя за обмякшие ноги, и, когда они вдвоем несли к пеньку батрака, у того болталась запрокинутая назад голова, а руки чертили по траве, скользили по ней еще здоровыми пальцами, будто хотели в последний раз ощутить мягкое прикосновение луговой земли.
Положили батрака возле пенька, лицом к небу. Звезды сеяли на него легкую пыльцу, сердитая луна красной дежей катилась, уплывала за горизонт, — не хотела смотреть на то, что будут делать эти люди, — а Василь лежал, неподвижно, крепко сжав веки на измазанном землей и кровью лице. «Может, он умер?» — подумал Оксен. Отступил было назад, охваченный страхом, но отец приказал:
— Принеси воды. — Очевидно, он не хотел, чтобы потерявший сознание батрак ничего не видел, ничего не слышал.
Оксен послушно спустился вниз, к реке, зачерпнул воды картузом, топя в темной воде дробненькие звездочки, которые дрожащими светлячками усеяли поверхность речки, вернулся назад.
— Лей!
Оксен хлюпнул водой на Василево лицо. У того сразу же задрожали веки, замерцали узкие щелки глаз.
— Живой! — неизвестно чему обрадовался Оксен.
— Принеси еще! — сурово приказал отец.
Пока Оксен еще раз бегал за водой, Василь окончательно пришел в себя. Лежал на спине, широко раскинув руки, вздыхал голой грудью, хватая ртом воздух.
— Лей на грудь.
Оксен вылил воду на грудь.
— А теперь отойди, не мешай.
Свирид стал возле батрака на колени, будто собирался молиться, тихо спросил:
— Василь, ты слышишь меня?
Василь шевельнулся, застонал, повел на Свирида заплывшими глазами.
— Слушай сюда, — сказал Свирид, и голос его с каждым словом становился крепче, наливался тяжелой, свинцовой ненавистью. — Ты украл у меня жену, обесчестил меня перед всем светом, так и я заставлю тебя мучиться до самой смерти! Дай сюда руки!..
Взял Василя за плечи, посадил лицом к пеньку, начал всовывать его ладони в жадно раскрытую пасть. Василь молча вырывался, извиваясь всем телом, а Свирид, навалившись на него и держа руки батрака так, чтобы пальцы оказались в щели, закричал сыну:
— Выбивай клин!
Не помня себя, Оксен схватил колун, ударил по клину раз, другой. Черной стрелой вылетело железо из страшной пасти, Василь дико закричал…
Потерявшего сознание Василя утром нашли сельчане, отвезли в больницу в Хороливку. Там ему отрезали раздавленные пальцы, оставив короткие обрубки с уцелевшим большим и указательным пальцем на правой руке: успел Василь в последнюю минуту немного отдернуть ладонь.
А через неделю Свирид хоронил жену, Оксен — мачеху, а Олеся — родную мать.
Олена, запертая Свиридом в амбаре, так больше и не выходила оттуда. Каждое утро почерневший от ненависти Свирид приносил ей еду — кусок хлеба и кружку воды, — допрашивал, обжигая жену тяжелым взглядом:
— Чей ребенок — мой или Василя?
Мачеха не отвечала. Упрямо сжимала губы и уже не боялась смотреть Свириду в глаза: в ту несчастную ночь она перестала бояться немилого мужа, который до сих пор угнетал ее, заставлял покорно склонять голову.
— Кто? Кто ее отец?.. — хрипел с отчаянной злобой Свирид, подступая к неверной жене с кулаками. — Признавайся, а то вот тут и задушу!
Он протягивал к ней длинные, как у обезьяны, ручищи, растопырив крючковатые пальцы, но Олена не отстранялась, не прятала шею, не закрывала ладонями, только под нежной кожей заметнее начинала биться беззащитная жилка да расширялись, темнели зрачки ее горевших ненавистью глаз. За все годы несчастливого замужества, вечного страха и рабской зависимости она впервые почувствовала власть над мужем и теперь мстила ему этим упрямым молчанием, мстила во вред себе, во вред дочери, назло всему миру, который так жестоко сломал ее жизнь, поглумился над нею.