— Наши, — ответил гордо Оксен.
— А зачем так бросил? Хочешь, чтобы украли?
— Я же вас встречал.
— Невелика цаца, и сам бы нашел тебя… — ответил недовольно отец.
Подошел к коням, похлопал по лоснящейся, туго натянутой коже, пробубнил: «Хороши, крепкие», неодобрительно оглядел бричку.
— Садитесь сюда, тату, тут мягко, на пружинах! — засуетился Оксен.
Старик недоверчиво покосился на сиденье, несколько раз ткнул кулаком в пестрый коврик:
— Дурные деньги завелись?
Оксену словно жару сыпанули в лицо, пшеничные усики передернулись. Обиженно глядя в сторону, ответил:
— Это же я для вас, тату…
— А у меня зад не панский, а мужичий, перины не просит! — отрезал отец. Поднял сундучок на бричку, поставил в ногах, сел на голые доски. — Вот так-то будет лучше.
Долгое время ехали молча. Оксен прятал в себе обиду на отца, а Свирид сидел с безразличным, каким-то сонным видом на огрубевшем, преждевременно постаревшем, изрытом морщинами лице. И позже, когда он спросил, как там, дома, все ли хорошо, и Оксен стал рассказывать о домашних делах, это равнодушное выражение оставалось на лице у отца, сковывало Оксена, мешало ему говорить, и он невольно начал отвечать на скупые отцовы вопросы короткими, вялыми фразами.
Как его жена? Слава богу, здорова. Как дети? Тоже ничего. Как дед? И дед не изменился, такой же, каким и был. Что нового слышно? А что там слышать? Как было, так и есть.
Отец спрашивал, казалось, по обязанности, потому что надо было спросить. И только когда подъехали к хутору, отец беспокойно заерзал на досках, спросил, показывая на желтеющий участок озимых:
— Наше?
— Наше.
— Останови.
Оксен остановил лошадей, тпрукнув и натянув ременные вожжи. Отец тяжело сполз с брички, боком подошел к ниве, наклонился над дозревающей пшеницей, проводя ладонью по колючим чубчикам колосьев. У него задрожали плечи, поникла седая голова, и Оксен, охваченный жалостью к старику, тоже слез с брички, подошел к отцу. Свирид оглянулся на сына — остро и зло блеснули слезы на его глазах, — снова отвернулся и все гладил, гладил, не мог оторвать руки от чубатых колосков пшеницы.
— Там нас и не подпускали к хлебам, — тихо сказал он, и в горле у него заклокотало.
Уже когда подъезжали к своему хутору и навстречу им двинулись высокие тополя и яворы, зеленым прямоугольником выстроившиеся вокруг просторного двора, отец тихо спросил:
— Мачеху… где схоронили?
— Возле матери.
— Поезжай, сын, прямо на кладбище.
Кладбище раскинулось на высоком бугре, утыкав его крестами, усеяв могилами. Одни кресты давно покосились, другие стояли прямо, одни могилы затерялись в высокой траве, другие зеленели продолговатыми четырехугольниками, аккуратно оправленные, выложенные дерном, усеянные цветами. Но все они — и старые, и новые, и давно забытые, и свежие, — все до одной казались такими маленькими, будто здесь хоронили только детей.
А может, и правда все эти люди, умерев, возвращались к родной матери земле, которая их породила, вырастила, всю жизнь кормила и одевала, водила по широкому миру, снова возвращались к ней маленькими детьми, и она, любящая, всепрощающая, принимала их, добрых и злых, искренних и лукавых, принимала в свои вечные объятия и клала рядом — врага с врагом, друга с другом, — умиротворяла раз и навсегда своих беспокойных детей.
Оксен хотел повести отца, показать, где могила, но Свирид возразил:
— Я сам.
— Так я вас хоть подожду.
— Не надо… Поезжай, сын, домой, я скоро приду.
Оксен, проводив глазами отцову сгорбленную фигуру, повернул коней к дому.
Свирид долго еще не возвращался домой. Проходили час за часом, уже и солнце повернуло на запад, а отец будто сам лег в могилу на том кладбище. На столе остывал обед, Оксенова жена, Варвара, нервно мяла фартук в руках, дети ждали-ждали деда, который должен был привезти гостинцы, а потом, схватив по куску хлеба, шмыгнули во двор, только Олеся не отходила от окна, жалась к нему, ждала и тревожилась, боялась встречи, — ведь она не помнила своего отца, не представляла, какой он с виду. С далеких тех дней, когда еще жива была мать, туманным пятном вставало перед ней воспоминание об огромном, всегда суровом, никогда не улыбающемся человеке, которого она очень боялась, — с плачем шла к нему на руки. Время от времени Олеся отрывалась от окна, поворачивала к Оксену худенькое, с острым подбородком и с синими, как у матери, глазами лицо, спрашивала тоненьким голоском:
— Братец, тату скоро придут?
Дед каждый раз при этом все больше и больше сердился на сына: ему хотелось есть.