— Хорошо, тату, — покорно согласился Оксен.
Так на кладбище выросла свежая могила, а со временем темненьким вытянутым холмиком появилась еще одна: схоронил Оксен и свою жену, которая, помешавшись, недолго жила на свете — лепила пироги до последней своей минуты.
С тех пор как умер отец, Оксеново сердце, где Олеся всегда имела тепленький уголок, наполнилось холодком: не мог он простить сестре этого отцовского завещания. Знал, что это грех, что сестра ни в чем не повинна, — и ничего не мог поделать с собой. Как вспомнит про эти двадцать десятин, как подумает, что та земля — лучшая, что нигде больше так не родит пшеница, как на тех десятинах, так и наливается жгучей ненавистью к сестре, которая, будто назло ему, с каждым днем все больше хорошела, привлекала к себе синевой глаз, завораживала улыбкой, веселым смехом.
И таки наворожила: ранней осенью, дразня палкой злого пса, завернули в дом хорошо подвыпившие сваты — один в чумарке, другой в кожухе, оба в высоких шапках, хотя погода была еще жаркой. Тот, что был в чумарке, проехался непослушными ногами до самого стола, пока попал на скамью, и уж тогда догадался снять шапку и поздороваться с хозяином. Сват в кожухе вел себя немного пристойнее, однако тоже поспешил прилепиться к спасительной скамье.
— А вы знаете, хозяин, зачем мы пришли?
— Откуда же мне знать? — ответил недовольно Оксен. — Скажете — будем знать.
— Мы пришли сватать, вот! — качнулся в сторону Оксена дядька в кожухе, а потом толкнул своего соседа локтем под бок: — Да говорите уж дальше вы, Иване, потому что я не такой мастак, как вы… Вы, хозяин, только послушайте, что он вам скажет… Да ну же, говорите уж, Иване, мы вас уже слушаем!..
Иван пободал-пободал головой, будто собирался с кем-то драться, и начал молоть вздор про охотника, про куницу — красную девицу да про след, который привел их на Ивасютин двор. «Чтобы вам повылазило!» — проклял их Оксен, но дядька в кожухе думал иначе: он вертелся, причмокивал языком, подмаргивал, откровенно восторгаясь красноречием своего товарища, то и дело восклицал, наставляя на Оксена толстый потрескавшийся палец: «О!.. Вы слышите, что Иван сказал?.. Ну уж и сказал — как припечатал, сто колючек ему в бока!» — и в искреннем восхищении толкал Ивана под бок.
— Так что же вы, хозяин, нам скажете: отдадите нам куницу или, может, мы не в тот двор попали?
— Надо об этом, как водится, у самой куницы спросить, — криво усмехнулся Оксен. — Олеся, иди-ка сюда!
Сваты враз раскрыли рты, будто заранее готовились выпить из чарки, которую вот-вот должна была вынести им на тарелке под рушником желанная куница. Но Олеся не откликалась. Тогда Оксен, не глядя на сватов, вышел в соседнюю комнату — за сестрой.
Олеся стояла возле окна, смотрела во двор. Солнце обливало ее золотыми лучами, накинуло поверх ее платья свой воздушный убор — легкий, еле заметный глазу. От того убора сестра казалась более тонкой, нежели была в действительности, и в сердце Оксена вдруг шевельнулась жалость к ней. Но сразу же он вспомнил про сватов, которые пришли отбирать у него землю, и недоброе чувство заглушило то, первое чувство, мрачным огнем зажгло глаза.
— Там к тебе сваты… Может, рушники будешь доставать?
Сестра повернулась к нему, обрывая солнечные лучи, опутавшие ее золотой паутиной, и Оксен остолбенел: Олеся плакала. Крупные слезы набегали на глаза, губы дрожали, всегда ласковый взгляд ее был полон горького удивления, мучительного непонимания.
— Братец, я вам так надоела, да?..
Эти слова резанули Оксена по сердцу. Жалость к сестре сдавила грудь, смела все недобрые мысли, до сего времени терзавшие его, а Олеся подошла к нему, несмело коснулась пальцами руки брата:
— Я никуда от вас не уйду, братец!
Сестра будто сняла этим ласковым прикосновением тяжесть, которую взвалили на Оксеновы плечи сваты. Он нежно взглянул на Олесю, положил на ее худенькое плечо тяжелую руку.
— Глупенькая, откуда ты взяла, что я хочу выпихнуть тебя замуж?
Сестра всхлипнула, слезы еще сильнее заструились по обе стороны прямого носика, и она, то ли стыдясь этих слез, то ли не в силах больше сдерживать свою любовь к брату, припала лицом к его груди.
— Только знай одно, сестра: если встретишь хорошего человека, я не стану на твоем пути.
Голос Оксена задрожал, он ласково поглаживал гладко причесанную Олесину головку, готовый сейчас пообещать сестре все, что она только пожелает: никогда еще в своих мыслях Оксен не был так искренен и никогда еще так свято не верил в эту свою искренность. Гнал от себя мысль, что причиной этому являются двадцать десятин, которые остаются в хозяйстве, не хотел и вспоминать о них, призывая в свидетели бога: «Господи, ты же видишь — она сама не хочет выходить замуж!»