— Они уже не наши…
— Как так не наши?! Наше это поле, я сам его у помещика покупал…
— И поле не наше. Разве вы не знаете — отобрали у нас поле.
— Так чего ж ты стоишь? Беги к уряднику, пусть вытурит их к чертовой матери, а зачинщиков посадит в холодную.
— Да вы что, дед, с того света свалились или действительно весь свой ум растеряли? — не вытерпел наконец Оксен. — Плетете такое, что ни в какие ворота не лезет. Где же теперь урядники?
Дед страшно рассердился, бранился, брызгая слюной, злобно тряс головой.
— Пропадет! Все пропадет к чертовой матери при таком хозяине! Да ты, лоботряс, хотя бы о своих сыновьях подумал: как они жить будут, если ты все нажитое добро в чужие руки отдаешь?
Оксен уже не отвечал деду, молча налаживал косу, только руки его мелко дрожали да горько сжимались губы.
Накричавшись, дед плюнул в сторону внука, слез с арбы и заковылял по дороге к дому, сердито подметая мотней улежавшуюся за ночь пыль.
— Чтобы тебя мои глаза не видели!.. Теперь я рядом с тобой и с. . .ть не сяду.
Иван кинулся было запрягать кобылу — подвезти прадеда до дому, но Оксен остановил сына:
— Оставь, пусть пройдется, — может, хоть немного дурь из головы выветрится.
Дед благополучно добрался до хутора, а вечером, как только косцы въехали во двор, встретил Оксена новой причудой:
— Отдай, разбойник, кошелек!
— Зачем он вам, дед? — миролюбиво поинтересовался Оксен; утомленный целодневной работой в поле, он не хотел ни спорить, ни ссориться со стариком.
— Не твоего глупого ума дело! — снова затрясся от злобы дед. — Мой кошелек, я его у сапожника купил, когда тебя, сопливого, еще и на свете не было. Что захочу, то с ним и сделаю!
— Да ладно, отдам! — устало ответил Оксен, ему хотелось хоть как-нибудь отвязаться от деда. — Вот распрягу кобылу и отдам.
Тогда дед поднял вверх тяжелую палку, подступил к внуку:
— Отдай, нечестивец, сейчас, а то так и трахну по голове!
Что оставалось делать Оксену? Не начинать же драку со стариком, на потеху детям и сестре.
Он пошел в дом, открыл сундук, достал кошелек, вынул из него деньги, подал деду:
— Забирайте, только оставьте меня в покое!
И дед уже не расставался больше с кошельком. Таскал его с собой с утра до вечера, по ночам клал под подушку; часто просыпался, нащупывал его под головой, проверял, не украл ли кто.
Как-то кошелек выскользнул из-под подушки, упал на пол, и дед, проснувшись, поднял такой крик, что хоть святых вон выноси.
— Спа-а-а-сите! Украли! — вопил с расхристанной грудью дед, словно безумный выпучив глаза.
Увидев внука, вскочившего в дом, пристал к нему:
— Отдай, подлючий сын, гаман, а то я с того света тебя проклинать буду!
— Да вот он лежит! — заметил пропажу Иван.
Наклонился, поднял кошелек, подал деду. Дед мигом схватил его, прижал к груди.
И досадно и смешно было Оксену от такого дедова чудачества.
А кошелек понемногу наполнялся, раздувал свое потертое чрево, и правнуки не раз ломали себе голову над тем, что дед в него прячет.
Однажды у Алексея исчез новый, только что купленный им кожаный пояс — сверкающий, украшенный медными пластинками, не пояс, а мечта. Хлопец весь день проходил с покрасневшими глазами, перерыл все, перевернул вверх дном, по сто раз спрашивал: «Вы не видели пояса?» Но пропажа так и не нашлась.
У Оксена пропал брусок, которым он точил бритвы, Иван недосчитался праздничного картуза, темно-зеленого, с черным лаковым козырьком, а Олеся никак не могла вспомнить, куда она девала красные бусы.
Через год дед умер. Сели обедать — нет деда. Стали звать — не откликается. Нашли его в саду под развесистой яблоней. Свернувшись калачиком, дед лежал, будто уснувший ребенок, прижимая к груди разбухший кошелек.
Чего только не оказалось в том кошельке, когда в него заглянули! И царские ассигнации, и керенки, и банкноты Директории, и даже немецкие марки, — каждое правительство оставило в руках Ивасют свои денежные знаки, и только по этим деньгам оценивали Ивасюты каждую власть: чем больше денег попадало в руки, тем лучше и власть. Теперь эти деньги стали никому не нужными бумажками, не пригодными даже на цигарки, и только дед в своем болезненном воображении видел в них какую-то ценность.
Оксен подержал-подержал их в руках, взвешивая, и хотел было выкинуть, но передумал: а вдруг когда-нибудь опять пригодятся?
Нашли в кошельке свои пропажи и все домашние: Алексей — пояс, Оксен — брусок, Иван — картуз, а Олеся — бусы. Были там еще какие-то черепки, совсем уже ненужные бумажки, гвозди, пуговицы, гайки, — дед все запихивал в кошелек в жадном стремлении снова разбогатеть.