Всю дорогу молодожены ехали молча. Таня уже вся закуталась в этот черный платок, в который обернули ее сердце, чуть только батюшка вложил ее руку в Оксенову; Оксен же чувствовал себя неловко перед этой городской барышней, к которой он все с большей жадностью стремился все эти годы, которая снилась ему почти каждую ночь, приходила на холодную постель вдовца. И хотя то, во что он даже боялся верить, сбылось, Оксен уже знал, что не сможет сейчас ни обнять ее, хотя теперь имел на это право, ни тем более поцеловать, хотя поцелуй этот был бы самым естественным сейчас поступком.
Возможно, именно эта ее беззащитность так повлияла на него, а может, воспоминание о том, единственном пока в ее жизни, поцелуе в церкви сковывало Оксена, — и то, как повернула она к нему побледневшее лицо, как испуганно отшатнулась, почувствовав прикосновение его усов, а потом крепко закрыла глаза, словно ждала немедленной кары за это, и как ее губы даже не дрогнули под его жесткими горячими губами, — только он сейчас просто боялся встретиться взглядом со своей молодой женой.
Только один раз решился Оксен произнести слово — когда ему показалось, что кобыла Мушка потеряла подкову.
Оксен натянул вожжи, бричка остановилась, позолоченная солнцем пыль потянулась двумя узенькими облачками вдоль колеи, обгоняя переставшие крутиться колеса.
Привязав к передку вожжи, Оксен ловко соскочил на землю, запылив новые хромовые сапоги, сшитые специально к свадьбе, подошел к кобыле. Наклонился, стукнул ладонью под бабку, коротко бросил: «Ногу!» — и лошадь покорно подняла копыто.
Так и есть, подковы не оказалось на ноге, только торчали сбитые головки гвоздей.
«Ах ты господи!»
Оксен досадливо поморщился, постоял в нерешительности. Подкова была новенькая, он вчера, перед тем как выехать в Хороливку, побывал у кузнеца — и вот тебе на, потерялась подкова!
«Ах ты господи!»
Оксен украдкой взглянул на Таню. Она сидела безразличная ко всему, смотрела куда-то в степь. Тогда он прошел немного назад, надеясь, что подкова соскочила недавно.
Но подковы на дороге не было.
И хотя Оксену неловко было перед молодой женой, беспокойство об утерянной подкове пересилило чувство неловкости, и он, подойдя к бричке, сказал:
— Вернусь и поищу… — А так как Таня равнодушно молчала, добавил: — Подкова совсем новенькая, я ее только что поставил…
Таня снова промолчала.
Оксен прошел назад, видимо, с версту — подковы не было. Встретился прохожий, Оксен не упустил случая, спросил, не находил ли тот подковы.
— Подковы? — переспросил дядька, довольный случаем перекинуться словом с добрым человеком.
— Эге ж…
— А какая она была — новая или старая?
— Да новая, только что от кузнеца! — с надеждой, что дядька сейчас вынет пропажу из кармана, объяснял Оксен.
— Те-те-те! — сочувственно покачал головой дядька. — И сколько же вы, добрый человек, заплатили за нее?
— Да полкоробки муки! — все еще не терял надежды найти подкову Оксен.
— Полкоробки! — ударил руками об полы дядька. — Да еще, может, крупчатки?
— Крупчатки! — потерял терпение Оксен. — Да говорите уж толком: нашли вы подкову или не нашли?
— Подкову? — так удивленно переспросил дядька, будто Оксен до сей поры ничего ему об этом не сказал. — Да как бы я ее нашел, если вы ехали шляхом из Хороливки, а я только что на него вышел? Разве вы не знаете, что я вон с того хутора? — ткнул он пальцем куда-то за спину.
Оксен, тихонько выругавшись, повернул назад.
Приехали домой, когда уже начало смеркаться. Короткий день опустил усталые руки, а ночь уже дышала предвечерней синевой, и тень окутывала поля, готовившиеся к тяжелому осеннему сну.
— Вон уже и наш дом, — показал Оксен кнутовищем на мелькнувшие впереди островерхие тополя, выраставшие словно из-под земли прямо на глазах, и пустил Мушку рысью.
Таня качнулась, чуть не упав от толчка, схватилась рукой за холодный железный поручень, и это прикосновение так и пронизало ее всю — будто железо было сковано морозом и она не ладонью, сердцем коснулась его!