По той причине, что Оксен был вдовцом, он не затевал пышной свадьбы, не приглашал полный дом гостей — этого не полагалось. За свадебный стол сели только отец Виталий с Таниной сестрой Зинаидой, Оксеновы сыновья, сестра и дальний родственник Михайло Гайдук с женой Марфой.
Гайдук тоже считался кулаком, как и Оксен. Только у Оксена отрезали землю и забрали коней, а Гайдука еще и выселили в халупу, что стояла на краю села, подставляя свои полуобвалившиеся стены всем ветрам.
До войны в этой халупе жила одинокая женщина, девка — не девка, вдова — не вдова. Принимала проезжих на ночь, не чуждалась и мужчин из своего села — и не раз вылетали стекла в этой хате, не одна женщина таскала за пышные косы злую разлучницу, которая посмела пригласить на ночь ее мужа, самим господом богом отданного ей, законной жене, таскала и кричала на все село, проклиная чрезмерно хлебосольную молодицу. Проклинала ее вся женская половина села, а мужчины только помалкивали, потому как не один тайком забегал попробовать этого сладкого меду, без которого и жизнь не в жизнь.
В гражданскую Марина — так звали эту молодицу — бросила осточертевшую хату, оседлала коня, пристегнула к своему крутому бедру саблю да и начала носиться по широким украинским степям с атаманом Волком — одним из тех многочисленных «батьков», что плодились, как поганые грибы, на залитой кровью украинской земле.
Завернула Марина как-то во главе буйной ватаги и в родное село. Ветром промчалась по улице, остановилась посреди широкого выгона: синие галифе с красными генеральскими лампасами, кожушок чуть не треснет на груди, на боку сабля и наган, еще и высокая, лихо заломленная шапка на голове из решетиловских смушек. Скомандовала собрать молодиц, которые не так давно навещали ее с рогачами и скалками, — и пошла потеха на все село.
— Окна, дорогая сестрица, била?
— Так к вам же, Маринко, муж мой ходил, — холодея всем телом, отвечала Хвеська — Мокрина — Федора.
— А зачем он ко мне ходил?
— Да это уж вам лучше знать.
— Потому ходил, что ты сухая, как черствый корж, куда ж человеку деваться! Так вместо того, чтобы прийти ко мне да любенько поучиться, как мужа возле себя удержать, ты косы мне выдирала?.. А ну, хлопцы, возьмите эту дуреху да всыпьте ей жару, чтобы не дремала под мужем!..
И брали несчастную Хвеську — Мокрину — Федору, и клали чуть ли не под копыта Марининого коня, и оголяли ту часть тела, которую грешно и на свет божий показывать, разве что ссорясь с соседкой, да и всыпали жару — только свистели нагайки.
Вот так отплатила Марина за выбитые окна и умчалась прочь, оставив посреди выгона охрипших от крика женщин. И не успели еще зарубцеваться следы от нагаек, как в село докатилась весть: где-то возле Псла нашла свой бесславный конец бандитка Марина.
Настигли бандитов красные курсанты, загнали, как волков, на высокий берег, и только Марина подняла коня на дыбы, чтобы прыгнуть с высокой кручи в речку, как чмокнула пуля в белый лоб — и не стало веселой молодицы, и сгнило в наспех вырытой яме пышное тело, что во всеобъемлющей щедрости своей поило сладкой отравой не одного мужчину.
А хата еще долго стояла как зачумленная на краю села — зияла выбитыми окнами, чернела гнилой крышею, и по ночам люди со страхом обходили ее: кто-то будто бы видел, как мертвая Марина приезжала туда на коне и входила внутрь — не иначе как на свидание с нечистою силой.
В эту хату и переселил Гайдука комбед. И хотя хозяйственные Гайдуки за одно лето привели ее в порядок — вставили рамы и стекла, обновили крышу и двери, построили новую клуню и хлев, сплели из гибкой лозы такой высокий плетень, что у проходившего мимо дядьки только верхушка островерхой шапки видна была со двора, пустили на туго натянутой проволоке косматого черта, который просто горло рвал себе цепью, если кто чужой заходил во двор, — хотя все в лад привели Гайдуки, однако старик не мог простить революции ни отобранного дома, ни отрезанного поля, ни уведенных со двора коней и волов, гнувших теперь спины на голытьбу, а не на него, Гайдука.
Потому и не успел он выпить чарку-другую за здоровье молодых, а уже зашевелилась в нем, обожгла сердце незабываемая обида, и Гайдук, прижимая к сухой груди жилистые кулаки, допытывался у отца Виталия:
— Батюшка, за что?.. За что они меня так обидели? Разве я у бога теленка съел, что он наслал на меня такую кару?
Отец Виталий отложил вилку, вытер снежно-белым платком мягкий рот.
— Напрасно вы обижаетесь на бога, Михайло Опанасович, — начал он ласково уговаривать старика. — Не нам, слепым детям его, знать, что хорошо, а что плохо, где его святая милость, а где его кара… Бог никогда не забывает нас, только и мы не должны забывать о нем, надо уповать на его милосердие. Потому что сказано: без его воли ни один волосок не упадет с головы… Знайте — бог неисчерпаем в милосердии своем.