Таня только бровью повела, Гайдук же с упрямством пьяного возразил:
— Хорошо тебе забывать обиды, когда ты в своем доме живешь!
— А и правда, давайте споем, — вмешалась Зина, которой тоже начали надоедать эти мужские разговоры.
На поповских харчах она раздобрела, молодое ее тело налилось, стало пышным, как сдобная булка, ровный легкий румянец лег на щеки, спокойным счастьем светились большие черные глаза, и Таня рядом с ней казалась совсем еще девочкой: худенькое, бледное личико, старательно зачесанные, прилизанные волосы, под светлым платьем девственно и беззащитно обрисовывалась маленькая грудь. «Боже, чем же она детей своих кормить будет? — неодобрительно оглядывает эту городскую приезжую старая Гайдучиха. — Что это за груди — там же на полраза куснуть! А руки — как палочки! Завязнут в деже с тестом — мужу придется вытаскивать. Ой, нагорюется с нею Оксен, будет ему в хозяйстве не помощь, а немощь!» Но ничего этого она вслух не сказала, только поддержала матушку:
— А и правда, что это мы как на поминках! Давайте-ка споем. — И толк мужа в бок: — Начинай-ка ты, Михайло, у тебя же когда-то был голос.
— Был, да сплыл, — сразу вспомнил еще одну обиду Гайдук. — Лишили меня, старуха, голосу, теперички мы безголосые, как та рыба в неводе.
— Да ну, Михайло, хватит уж тебе об этом! — не отставала Гайдучиха, она была рада случаю услужить матушке. — Так какую мы запоем?
Гайдук отодвинул тарелки, будто расчищая место для песни, пригладил обеими ладонями седые волосы, откашлялся. Лицо его сразу стало торжественным, как у слепых лирников, которые поют по ярмаркам и возле церквей, получая за это «подаяние», он даже глаза закатил вверх, глядя в потолок, будто выискивал там песню.
— Разве вот эту…
завел Гайдук, страдальчески сдвинув брови. И не успел отзвучать его старческий, но еще сильный баритон, еще разносился, трепетал он в комнате печальными октавами, а песню уже подхватили высокие тоскливые женские голоса:
Хорошо поет Зина, а еще лучше старая Гайдучиха, — как только смогла она уберечь этот необычайно чистый альт, который сейчас звенит, выделяя в песне каждое слово, точно наболевшую струну? И уже становится грустным лицо отца Виталия, хотя ему и не полагалось бы увлекаться «мирскими» песнями, печально насупливается Оксен, хотя ему совсем не к лицу печалиться возле молодой жены, словно старушка, оперлась щекой на ладонь Олеся. Даже Алешка и тот, пораженный, застыл с открытым ртом; видно было, что и его детское сердце охватила тоска, которая так и звенела в комнате. А про Таню — что уж про Таню и говорить! Она еще больше напряглась, замерла — подалась вперед и пристально смотрела на старого Гайдука, словно только он и мог ей сейчас посоветовать, что же дальше делать, как жить в этом чужом доме, куда ее забросила злая разлучница судьба.
И не успели еще допеть эту песню — вылить всю ее тоску и печаль, как не выдержало надорванное сердце Гайдука, упал он грудью на стол, возил мокрыми седыми усами по скатерти и горько рыдал.
— Сорок десятин как от сердца оторвали!.. Я ж ее по кусочку собирал, вершок к вершку прислонял, а они взяли и отняли… Так пускай же они подавятся ею, пускай она родит им только отраву и куколь за мою страшную обиду!..
Его гуртом уговаривали, давали холодной воды, а он все не успокаивался: бил себя кулаками в грудь — даже гул разносился по комнате, полоскал в пьяных слезах изрезанное глубокими морщинами лицо свое, скалил желтые, прокуренные зубы.
— Не могу, людоньки добрые, не могу!.. Сорок же десятин самой лучшей земли!.. Светлой, как солнце!.. И лошадей, и волов… Го-го-го!..
И кто его знает, когда бы удалось успокоить старика, если бы не заглянули в дом непрошеные гости.
Первым известил о них Полкан — поднял такой лай, будто полнехонький двор набилось воров. Женщины так и застыли на месте, а Оксен метнулся к двери, за ним старший сын Иван. Уже на бегу Иван наклонился — выдернул из-под лавки топор, и Олеся со страхом ойкнула, испуганно закрыв ладонью рот: точь-в-точь ее таточко, когда вернулся с каторги. Такому не попадайся на пути: рубанет не задумываясь.
А Полкан просто зашелся лаем, даже рычал от злости. Спустя немного времени в доме услышали, что Оксен крикнул, топнул ногой на него, еще и хорошенько перекрестил, должно быть, палкой, так как пес завизжал, еще раза два обиженно гавкнул и потянул, бедняга, тяжелую цепь под амбар: догавкался! В доме облегченно вздохнули: свои!