Хмель, видно, уже вылетел из его головы, потому что глаза смотрели ясно, осмысленно. Из разбитой губы стекала на подбородок кровь, капала на вышитую рубашку густым вишневым соком, но он и не пытался вытирать ее. Стоял, покачиваясь, с таким сосредоточенно-задумчивым видом, будто что-то очень важное вспоминал и все никак не мог вспомнить. Оксен метнулся к дверям, зачерпнул полный ковш воды, поднес старику. Гайдук досадливо отвел его руку — подожди, мол! — и снова полез под стол.
Долго там шарил, наконец стал пятиться назад, с кряхтеньем разогнулся, прошамкал опухшим, окровавленным ртом:
— Чуть не забыл, — и показал выбитый зуб.
Только теперь подала голос Гайдучиха. До этого она сидела на лавке согнувшись — отходила после мужниного «угощения», — теперь же кинулась к нему, заголосила, как над покойником:
— Ой, убили, уби-или!.. Ой, людоньки добрые, да что же это такое делается, если человеку одним махом все зу-убы выбивают!
— Цыц! — прикрикнул на нее Гайдук, и старуха покорно умолкла, продолжая хлюпать носом и вытирать слезы.
Гайдук старательно вытер зуб, осмотрел его со всех сторон, будто примериваясь, куда его теперь вставить, а потом спрятал в кошелек — не пропадать же добру! — и уже потом пошел за Оксеном к посудному шкафчику. Долго брызгал, плескал водой на окровавленное лицо, даже попросил: «Плесни на голову», и вернулся к столу, как после святой купели: мокрые волосы приглажены, в глазах загадочно-довольный блеск:
— Так вот как, значит, батюшка, нас угощают? Видели теперь, чем эта власть нас кормит?
Гайдучиха снова попыталась заголосить. Гайдук только метнул на нее суровый взгляд, и женщина испуганно закрыла ладонью рот.
— Что вы на это скажете, ваше священство? Другую щеку подставлять? Один зуб выбил — пускай и другой выбивает?.. — А так как батюшка смущенно молчал, не найдя сразу, что ответить, то Гайдук сам ответил за него: — Нет, батюшка, теперь одними заповедями Христовыми на ногах не удержишься! Теперь такие волчьи законы пошли, что подставишь другую щеку, так и всю голову вместе со щекой оторвут. Зуб за зуб, око за око — вот теперь наша заповедь… А этот бродяга пускай поостережется! — погрозил Гайдук кулаком в сторону села. — Это ему не двадцатый год — наганом из мужика душу вытряхивать! В губернию, в Харьков, пойду, все хозяйство по ветру пущу, а наказания для него добьюсь!
На этом и закончилась невеселая свадьба Ивасюты. И хотя Оксен, которого немного мучила совесть (не вступился же!), не пускал: «Да куда же вы торопитесь, еще рано!» — приглашал к столу, угощал: «Выпейте же еще хоть по одной — погладьте себе дорогу!» — Гайдук как отрубил: «Пора!» Желание мести так оседлало его, что казалось, умри он сейчас — в гроб не ляжет, из могилы выгребется, чтобы расквитаться с Ганжой. Таков уж был род Гайдуков, с деда-прадеда упрямый, сутяжный, неуступчивый: задень только — весь век не расплатишься. Этим всегда и брали. На этом и стояли. И лихорадили, будоражили все село из рода в род, от старого до малого.
«Что ж, удастся дядьке Михаилу поквитаться с Василем — дай ему боже здоровья, — раздумывал Оксен, провожая Гайдуков за ворота. — Пора бы уже унять этого гайдамака: распоясался — удержу на него нет!»
Оксен постоял немного, провожая взглядом две фигуры, что сухонькими тенями уходили в ночь, растворялись в темноте. Потом по привычке посмотрел на небо: какая завтра будет погода? Прямо над ним из темного яичка проклюнулась звездочка, светлым пушистым цыпленком побежала-понеслась вниз и затерялась среди своих небесных сестер. Круглая луна озабоченной наседкой-квохтухой взбиралась на небо, пыталась собрать в кучку непослушных детей. «Будет хороший денек, — подумал Оксен, — вишь, ни тучки в небе. Значит, завтра можно будет переложить тот стожок сена, что начал затекать. И говорил же Ивану: «Присмотри за ним», — так пока сам не доглядишь, порядку не добьешься!..» Тут привычное течение мыслей перебил далекий лай собак. Оксен повернулся в ту сторону, куда ушли Гайдуки: вдали, на темном горизонте, тлели, перемигивались реденькие огоньки — село! В селе хата жалась к хате, они переплетались плетнями, отмежевывались одна от другой рвами, прорезались улицами — там шла беспокойная сельская жизнь. Там не спрячешься от всевидящего соседского глаза, от настороженных ушей: высмотрят, вынюхают, подслушают, хоть закопайся в землю! Только здесь, на хуторе, хорошо чувствовал себя Оксен и сейчас стоял, упиваясь широким простором, окружавшим его со всех сторон, протянувшимся невидимыми в темноте нивами, и легко, вольно дышалось ему.