И так было сейчас хорошо Оксену, что он стоял бы, наверно, тут до самого утра, если бы не мысль о жене, сидевшей в доме, — она ждала его, испуганная, тревожная, замершая на месте, как и полагалось молодой, — и он торопливо зашагал к дому, протянувшему к нему две светлые руки от ярко освещенных окон.
Таня в это время горячо шептала на ухо сестре, просила ее:
— Зиночка, ложись рядом со мной.
Зина едва удержалась от улыбки, представив себе, какое лицо было бы у Оксена, если бы она послушалась сестру и легла рядом с ней. А когда заглянула в неподвижные глаза сестры, смех ее угас, так и не разгоревшись: она обняла Таню за худенькие плечи, прижала к себе.
— Глупенькая, чего ты боишься? Это сначала страшно, а потом страх пройдет.
— Ложись со мной! Хоть на эту ночь! — умоляла Таня, будто не понимала всей бессмысленности своей просьбы.
— Ты думаешь, одной тебе страшно? Все мы проходим через это, и никто, однако, еще от этого не умирал…
— Ты любила Виталия! — воскликнула Таня так громко, что все удивленно оглянулись на них. — Ты его любила! Любила!.. — обиженно твердила она дрожащими губами.
— Тс-с-с! — зашикала на нее испуганная сестра, еще крепче прижимая к себе Таню.
— Ты любила его? Любила? — упрямо допытывалась Таня.
— Да, — вынуждена была признаться Зина.
— Так разве можно сравнить… ту твою… ночь… с этой?..
Последнее слово было сказано сквозь слезы. Слезы эти были горькие, жгучие, обиженные и потому, наверно, не прозрачные, мутные. Только и того, что они не были видны другому, их можно лишь почувствовать.
Зина не знала, что сказать в ответ, и все крепче обнимала Таню, словно это объятие могло успокоить сестру!
В комнату весело вошел Оксен. Потер, будто с мороза, руки, сказал:
— Хорошую погоду посылает господь.
Отец Виталий, будто только и ждал этих слов, поднялся, поблагодарил хозяев за ужин, повернулся лицом к иконам, взмахнул широким рукавом шелковой рясы, осеняя себя крестом, и за ним все набожно перекрестились, благодаря бога за то, что накормил, напоил, не обошел их своею милостью. Перекрестились все, кроме Тани, которая, казалось, ничего не понимала.
Рядом с Оксеном стояли оба его сына, немного в стороне — Олеся. Все они широко крестились, клали горячие поклоны.
Не лишай, боже, и дальше нас, рабов твоих, своей милости, спаси нас от голода, холода и мора, уготовь каждому из нас счастливую судьбу. Землице нашей — родить, скотине — плодиться, богатству — множиться. Защити нас от завистливого ока, от лихого наговора, от злого человека. Вот мы, Ивасюты, рабы твои верные с деда-прадеда, стоим перед тобой всей семьей, несем тебе такую дружную молитву, что ты не можешь ее не услышать. Мы породнились со слугой твоим, принявшим в лоно свое сестру его жены, — теперь ты еще милостивее отнесись к нашему роду. Мы покорно подходим под благословение слуги твоего, боже, покорно и смиренно, — смотри же, смотри на нас, господи, и не лишай нас благодати своей!
Первым к руке отца Виталия подошел Оксен. Склонился набожно, смиренно попросил:
— Благословите, батюшка!
— Господь благословит. — Отец Виталий взмахнул рукой, положив широкий, щедрый крест.
А когда Оксен отошел, отец Виталий повернулся к свояченице, рука поднята вверх, три белых пальца сложены вместе — бог-отец, бог-сын, бог дух святой, — подходи, Таня, принимай благословение на страшную для тебя ночь, на общую постель с немилым для тебя человеком. Клони, Таня, голову, складывай покорно ладони, целуй, Таня, руку, которая привела тебя в этот дом, оторвала тебя от Олега. Ведь ты слышишь — отец благословляет тебя с того света, видишь — грозит тебе из могилы, призывая к покорности!
И Таня, прикрыв ресницами глаза, чтобы зять не заметил ненависти, которая сейчас вспыхнула в ней, прикладывается к белой душистой руке Виталия, прикладывается, до боли сжав зубы: изо всех сил борется с желанием вцепиться в эту руку зубами.
Гостей положили в большой комнате, молодые ушли в маленькую. Здесь не было света, только горела лампада — остренький язычок пламени подрагивал, скользил по фитилю. Слева, у стены, бесстыдно белела приготовленная постель, и даже боги на иконах целомудренно отводили глаза, сурово грозили длинными пальцами. А по правую руку, прямо под образами, стояли два сундука — большой и маленький. Большой — Ивасют, маленький — Танин. Сундук Ивасют, пузатый, кованный медью и железом, горой нависал над Таниным маленьким сундучком, наваливался на него черной тенью. И Таня вдруг подумала, что за ночь от ее беззащитного сундучка и следа не останется: съест, проглотит его пузатый сундучище!