Охваченная страхом, Таня рванулась было, хотела убежать, но ноги уже не слушались ее; хотела крикнуть — позвать сестру, но и голос отказал ей. А Оксен уже берет ее за руку и ведет, молчаливую, безвольную, к постели…
Добившись своего, Оксен сразу же уснул, а Таня отодвинулась на край широкой кровати, замерла, не решаясь шевельнуться: больше всего боялась сейчас, что он проснется, снова потянется к ней. Только осторожно высвободила из-под одеяла руки, вытянула их, положила ладонями вверх — стыдилась дотронуться ими до собственного тела, словно оно стало чужим для нее.
Лежала, неслышно дышала — гнала от себя мысли об Олеге, которых еще больше стыдилась, чем собственного тела, а они подползали, подкрадывались с другой стороны: «Ты изменила!.. Изменила… Предала… Ты больше никогда не увидишь его!..»
Тане хотелось плакать, но слез не было. Хотелось застонать, но боялась — может проснуться Оксен. И тогда она выпрямилась в постели, сжала кулаки, приказала себе замереть, ни о чем не думать, ничем не терзаться. «Боже, я все сделала, что от меня требовали, — пошли же мне покой, помоги мне уснуть!»
Но бог, должно быть, все еще был недоволен Таней, потому что она никак не могла уснуть, сон бежал от нее, прятался где-то по закоулкам, словно шаловливый котенок.
Тогда Таня начала прислушиваться: может, где-нибудь раздадутся шаги, кто-нибудь заговорит — отвлечет ее внимание от всего того, что случилось с ней… И удивительные, непонятные и в то же время очень знакомые звуки донеслись вдруг до нее. Они жили где-то возле двери, а может, вон там, под печкой, раздавались тихонько и беспрерывно.
Таня подняла голову, задержала дыхание, силясь разобрать, что это такое. И тотчас поняла — сверчок! Тот ночной скрипач, неутомимый музыкант, который, начав наигрывать с вечера, не кладет смычка до самого утра.
Но где же, где еще она слышала такую песенку? Такую музыку? Не такую, а другую, другую, очень напоминавшую ей эту…
И наконец вспомнила…
Сколько ей тогда было лет — пять или семь, Таня сейчас определенно не может сказать. Просто была тогда очень маленькая — отцов высокий сапог доходил ей до подбородка.
Она была на какой-то сельской свадьбе. Помнит только гомон и дым да красные запыхавшиеся пары, которые стучат каблуками в пол, словно подрядились продолбить его насквозь. Но не на этих неутомимых танцоров смотрит маленькая девочка, даже не на своего немного подвыпившего отца — все ее внимание приковано к Янкелю.
Таня помнит его продолговатое лицо с длинными пейсами, впалый рот, кривившийся в усмешке, и большой печальный глаз. Второй Янкелев глаз был завязан грязным платочком. В одной руке он держал скрипку, а другая летала туда-сюда, полная какого-то лихорадочного беспокойства, движения, и, возможно, поэтому даже от самой веселой Янкелевой музыки веяло печалью.
— Янкель, ударь гопака!
— Янкель, веселей играй!
— Янкель, ударь так, чтобы поджилки затряслись!
И Янкель уже не только скрипкой — играл всем своим телом: извивался, прищелкивал, качал головой в такт музыке, подмигивал единственным глазом, показывая, как ему весело — ой, как ему весело! — а печаль не проходила. Печаль пронизывала каждый звук его скрипки, такой же убогой, обшарпанной, как и ее хозяин.
Таня стояла, замерев, зачарованная, завороженная этим удивительным сочетанием веселья и грусти, не в силах оторвать от скрипки глаз.
И когда немного позже гости, натанцевавшись, снова подсели к столу, а Янкель вышел во двор подышать свежим воздухом, Таню словно кто-то взял за руку и повел следом за ним.
Должно быть, светила полная луна, потому что все крыльцо было белым, словно его облили молоком. Янкель стоял, подняв кверху худое лицо и опустив длинные руки со скрипкой и смычком. Таня подошла к нему, остановилась возле скрипки, потянулась пальчиком к струнам.
— Ну, что скажешь? — повернулся к ней Янкель.
Он присел на ступеньку, провел ладонью по Таниной головке, почему-то вздохнул.
— Какая хорошая девочка!.. Кто твои папа и мама?..