Таня молчала, и Янкель снова спросил:
— Хочешь, я сыграю для тебя? Вот так…
Прижав к подбородку скрипку и глядя на девочку печальным глазом, он начал наигрывать тихую мелодию, проникавшую в Танино замершее от волнения сердце. Доиграв, Янкель поднялся, дунул на струны — сдул остатки этой простенькой песенки, сыгранной специально для Тани. Не спросил у девочки, понравилась ли ей песенка, а достал из кармана круглый медовый пряник, подал Тане и опять зашаркал ногами, пошел в дом — веселить людей.
Пряник тот Таня так и не попробовала — где-то потеряла, мелодия же песенки, сыгранная только для нее, долго еще звенела в ушах.
И вот она снова слышит ее, — казалось, Янкель, чтобы утешить Таню, превратился в сверчка и прилетел к ней из минувших лет. И Таня слушала нехитрую песенку сверчка и не заметила, как к ней подкрался сон.
Она спала и не слышала, как где-то над домом, а может, и выше, под самыми звездами, загудело-закружилось колесо исполинской прялки и извечная неутомимая пряха, послюнив пальцы, начала сучить из кудели человеческих судеб тоненькие нити — одни обрывала, другие переплетала, сматывала в причудливые клубки — событий, поступков, следствий, где все обусловлено и все случайно, как эта стычка Гайдука с Ганжой.
И надо же было Василю припереться к Оксену именно в тот момент, когда там сидел пьяный Гайдук, и хочешь не хочешь, а он должен был тогда дать отпор кулаку! Должен был! Обязан! И не видел в этом никакой вины со своей стороны. Так и сказал в уездном комитете и стоял на этом твердо, как вросший в землю камень: хоть руки оборвите, а с места не сдвинете!
— Но поймите же, товарищи, — больше всех горячилась Ольга, женорг, в красной косынке поверх коротко подстриженных русых волос, вся небольшая фигурка ее дрожала от справедливого возмущения, — поймите: это позор для коммуниста — применять жандармские методы воспитания! Позор!
— Ты не только себе, всей мировой революции нанес вред этим белогвардейским ударом, — поддержал товарища Ольгу и начальник ГПУ Ляндер.
— Ты, товарищ, белогвардейщину мне не пришивай! — вспыхнул Ганжа и сделал тяжелый шаг к Ляндеру, который сидел в кресле, по-военному подтянутый, весь опоясанный ремнями. — Белогвардейцы кого — пролетария в кровь избивали… А я вражескую пасть заткнул!
— Здорово заткнул, — скептически усмехнулся Ляндер. — Полон рот зубов накрошил.
— Бью, как умею, — хмуро отрезал Ганжа. — В панских пансионах не учился.
— На кого это ты намекаешь? — покраснел начальник ГПУ.
— Товарищи, давайте спокойнее, — вмешался секретарь укома Григорий Гинзбург, а попросту Гриша, как его называли в уездном центре.
Приятное впечатление от интеллигентного лица с широким лбом портил нервный тик: когда-то стоял Гриша возле исклеванной пулями стенки под деникинскими карабинами. В последний момент спасла его от вражеской пули бешеная атака красных конников — на память остался только шрам на плече и беспрестанное подергивание правой щеки: казалось, будто Гриша все время старался подмигнуть кому-то. Голова его была покрыта такими густыми и непокорными кудрями, что ни один гребешок не выдерживал — выщербливался при первой же попытке навести хоть какой-нибудь порядок в этих непролазных чащах. Поэтому, должно быть, Гинзбург никогда не носил ни шапки, ни картуза, так и ходил с непокрытой головой, наводя панику на местечковых ребе, и только в самые злые морозы прикрывал плохоньким шарфиком весело оттопыренные уши. Они и сейчас торчали у него, как фонари, не соответствовали солидному тону его. — Давайте, товарищи, ближе к делу…
Гинзбург постучал по столу карандашом, повернул его, постучал еще и другим концом, и всем было ясно, почему секретарь укома медлит, нерешительно мнется за столом: все симпатии его на стороне Ганжи, он и сам, может, двинул бы в зубы того, кто при нем осмелился бы плюнуть по адресу Советской власти, но порядок есть порядок, и, в конце концов, они коммунисты, черт вас всех возьми! И секретарь укома, собравшись с духом, официально, с хмурым видом, спросил у коммуниста Ганжи:
— Товарищ Ганжа, ты нам можешь дать торжественное обещание, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не поддашься на провокацию и не применишь рукоприкладства?
Василь отвечает не сразу. Он стоит, возвышаясь, как гора, весь на виду — от старых сапог со сбитыми каблуками до плохонькой рабочей кепочки в правой, беспалой руке. Хмурое лицо его еще больше супится, взгляд тяжелый, непокорный.
— Не могу.
— Вот видите! — сердито и звонко восклицает товарищ Ольга, глаза ее пылают праведным гневом. — Это же деклассированный элемент, а мы с ним цацкаемся!