Сам же Гайдук не скрывал своего недовольства. Вот как, значит! Ворон ворону глаз не выклюет. Пошел в уезд и вернулся ненаказанный. Будто его, Гайдука, зуб ничего не стоит. Вот вам, люди добрые, какая новая власть, вот где ее правда! Мало того, что последнее зернышко со стола подметают, чтобы накормить этот ненасытный пролетариат, так еще и в морду безнаказанно бьют! Одна теперь только и осталась надежда, что на господа бога. Если бог за нас не вступится, не покарает этого бродягу, разбойника, тогда уж разве что Страшного суда нам ждать!
Еще кое-что добавил старик к этой своей гневной речи, а может, и не сказал вслух, только подумал, так разве от этих чертовых соседей скроешь свои мысли. И однажды поздним вечером, вернувшись домой из сельсовета, Ганжа застал возле своей хаты Приходько Ивана.
Комбедовец Иван имел «небольшую» семейку — жену и двенадцать детей. Обсеялся ими, как мелким маком, — не успеет еще один малыш встать на ноги, а уже другой выглядывает из люльки, словно галчонок, раскрывает голодный рот.
— Бог дал, — каждый раз объяснял Иван, смущенно скребя в затылке.
— Бог-то бог, но и ты, Иван, видать, подпрягся к богу! — смеялись соседи.
— Э, что вы такое говорите, при чем тут Иван! — возражали другие. — Мы, слава богу, тоже не лопухи, а видите, далеко от него отстали. Это у него, видать, Хведора такая…
— А при чем тут, сосед, Хведора?
— А при том, сосед, что у нее натура особенная…
Мужчины смеялись, а Иван не очень-то обращал внимание на эти подтрунивания — пусть смеются себе на здоровье, с насмешек людьми становятся, а вот подрастут сыновья да выведет он двенадцать орлов в поле, тогда посмотрим, дорогие соседушки, кого завидки грызть будут!
— Да где же ты, Иван, столько земли наготовишься? Двенадцать сыновей — это же двенадцать хозяйств!
— И земля будет, — не поддавался Иван. — Это если бы раньше, при царе, росли бы мои сыновья нищими, а теперь — го-го!.. Теперь наша власть, она моих сынов в обиду не даст!
Приходченки росли дружными и смелыми, горой стояли друг за друга: как навалятся на кого гуртом, ты их одним кулаком, а они тебя двенадцатью. Даже предпоследний (самый маленький, еще в люльке), выставив из-под коротенькой рубашонки грязный живот, тоже лез вместе с братьями в драку — ткнуть противника и своим кулачком!
Каждую неделю Хведора водила детей в церковь. Самого маленького несла на руках. Выступала впереди всех, словно пава, пышная, краснощекая («Этой Хведоре родить — что яйцо снести», — с завистью говорили женщины), а за нею, взявшись за руки, цепочкой тянулись одиннадцать сыновей: старший — впереди, предпоследний — сзади, шагал вперевалочку, спешил, чтобы не отстать от других.
Еще не так давно Иван не вылезал из долгов — не так легко накормить с двух десятин этих птенчиков.
— И куда все это у вас девается, Иван? Вы же недавно смололи?
— Да смолоть-то смолол, только и мои касатики, спасибо им, не дремлют. Еще не успеет, простите на слове, вылупиться, а уже большую ложку хватает.
— Они и вас так съедят, Иван!
— Даст бог, не съедят, потому что я жилистый. Да еще если дадите в долг мешок пшенички, то я уж как-нибудь уцелею: кину им по куску — они про родного отца и забудут.
Вот так пошутит-пошутит да, глядишь, и идет с мешком за плечами домой.
Теперь Ивану легче: прирезала новая власть большой кусок поля, выделила коня и плуг, и Приходько сердцем прирос к комитету бедноты и его руководителю — Василю Ганже.
Вот и сейчас — стоит возле его хаты, будто просто так, случайно, оказался на этом дворе.
— Ты кого караулишь?
— Это ты, Василь! А я и не узнал. Вижу — движется какое-то чудище, бугай не бугай, а что-то на него похожее…
— Говори, зачем пришел, — нетерпеливо оборвал его Ганжа: он устал сегодня, хоть в сноп его вяжи, шел, мечтая поскорее нырнуть в постель.
— Кто? Я?
— Да ты же!
— А я так — шел и зашел. Стал и стою.
— А вот я тебе по затылку надаю, ты у меня и постоишь, — пригрозил Ганжа. — Ты что, другого места не нашел — глаза пялить?
— И чего ты, Василь, такой бешеный? — опасливо отступая от Ганжи, спросил Иван. — Как вернулся тогда из уезда, так будто кто тебе кольцо в губу вставил: все бу да бу! А нет того, чтобы по-людски поговорить!
— С тобою, чертом, попробуй по-людски… Говори лучше, зачем тут стоишь, а то, ей-богу, прогоню.