Пока что он поселился в сельсовете — небольшой комнате при клубе. Устроил себе неплохую постель из старых, порыжевших газет — клал их под бок и под голову, а укрываться и совсем не надо было: каждый вечер сторож сельсовета дед Хлипавка накалял печку так, что дышала она адским жаром до самого утра, беспощадно вгоняя в пот и Ганжу и самого деда, который с той поры, как председатель сельсовета поселился здесь, и сам перебрался ночевать сюда, поближе к начальству: «Нельзя, люди добрые, бросать его одного в такое трудное для него время!»
— Вы, дед, хотя бы дров пожалели! — вытирая влажную от испарины голову, заметил после первой ночи Ганжа.
— А что их жалеть, дрова общественные, — с философским спокойствием рассудил дед. — Ты, Василь, делай свое дело, а за мной не пропадешь!
— Да вижу, что не пропаду, только от жары вашей сдохну.
— От жары еще никто не умирал…
— Ну вот что, дед: топите не топите, а только не разводите мне больше такой бани! — оборвал деда Ганжа.
Дед Хлипавка умолк, побрел к дверям, бурча что-то под нос: не знал Василь, как жестоко обидел старика своими словами о бане.
До прошлой зимы дед Хлипавка жил у сына, который работал в уездном городе на станции. Жил бы, может, старик там и до сего времени, сын, спасибо ему, не попрекал его лишним куском, невестка тоже не заглядывала ему в рот, так захотелось деду поработать на государственной работе.
Насел на сына, пристал как с ножом к горлу: «Устрой, такой-сякой, на работу, не хочу даром хлеб переводить!» Сын сперва уговаривал, но отец будто на пень наехал и все-таки добился своего, Грицко устроил старика в только что построенную баню.
Баню открывали торжественно, с митингом, с речами и лозунгами. Самый большой лозунг категорически требовал крепко ударить по вшивости, грязи и тифу. Самый короткий, принесенный учениками с молоденькой учительницей во главе, несмело говорил о том, что вода, мыло и полотенце — наши лучшие помощники в борьбе за чистоту.
После того как Гинзбург выступил с горячей речью, а местный оркестр сыграл «Интернационал», после того как перерезали ленту и Гинзбург, передавая ключи от бани Хлипавке, растроганно сказал: «Глядите же, дедусь, чтобы все было как следует», после того как все разошлись, дед остался тут самым главным начальником.
Отправляясь на работу, дед выглядел торжественно, как апостол. Еще с вечера вымыл пышную бороду (долго сидел потом над плитою — сушил белые волосы, а внуки не сводили глаз с дедовой бороды, терпеливо ждали, когда она загорится), а утром, до рассвета, расчесал, пустил пышным веером по груди, точненько так, как видел однажды у одного генерала, когда служил в солдатах, под бородой прикрепил на лацкан пиджака медаль «За спасение утопающих». Медаль эту дед купил по случаю на ярмарке у цыгана. Цыган клялся и божился, что такие знаки отличия носят только генералы да особы царского роду, и дед Хлипавка не устоял перед искушением, заплатил целых полтора рубля за нее, да еще николаевскими.
С пышной бородой и при «мендали» дед имел очень важный вид.
Было сказано, что в первый день после открытия в бане будут мыться женщины. Охотниц набралось страшно много, и дед Хлипавка просто запарился, пока роздал номерки, выделил шайки. И вот наконец женщины ушли в раздевалку, и старик смог немного передохнуть. Спустился в кочегарку, подбросил под паровой котел дровишек, а потом вернулся в предбанник и сел, стал просматривать газету.
Тут его и нашел кум, далекий родич по жене-покойнице. Дед отложил газету и завел с гостем беседу. Слово за слово, и они наконец перешли к делу.
— Такую должность не грех и обмыть.
— Нельзя.
— Да почему же, кум, нельзя?
— Потому как я при службе. Женщин стерегу.
— Да что им, бесхвостым, сделается? А ты посмотри лучше, какая самогоночка! Сама в горло просится.
Дед Хлипавка скользнул взглядом по заткнутой пробкой бутылке, которая соблазнительно выглядывала из кумова кармана, проглотил слюну.
— Разве что попробовать?
— Вот-вот! — обрадовался кум, доставая пузатую бутылку. — Мы только попробуем.
Они выпили. Понюхали кулаки, покряхтели.
— Так как, кум, прятать или не прятать?
— А не выльется?
— То-то и оно, что выльется! А на дворе мороз, как же я в мокрых штанах домой пойду? — запечалился, загоревал кум.
— Ну, разве чтобы не вылилась… — поддался на уговоры дед Хлипавка.
Они хлебнули во второй раз. Снова понюхали кулаки. Снова покряхтели и помолчали.
— Хороша, чертяка, да мало! — с сожалением вздохнул кум.
— Нельзя, я при службе! — неколебимой скалой стоял перед искушением дед Хлипавка.