Пришлось Василю, окончательно отложив в сторону газету, прочитать деду лекцию. Дед Хлипавка слушал его внимательно, раскрыв рот, черневший между бородой и усами, от времени до времени удивленно причмокивал языком и крутил головой, если Ганжа говорил что-нибудь очень уж невероятное, по мнению деда. «И выдумают же чертовы души: люди произошли от обезьяны! А куда же тогда хвосты подевались? Разве что в дровяник да топором, чтоб злее были! Хи-хи-хи!» — смеялся потихоньку дед, представив себе такую неимоверную картину. Но в конце лекции Василя не выдержал:
— Нет, Василь, что вы там ни говорите, а я от обезьяны вести свой род не согласен! Не согласен — и конец! Хоть в ступе меня толчи!
— Ну и хорошо! — устало ответил Ганжа, по горькому опыту зная, что не так-то легко втолковать что-нибудь непривычное, новое в старческую забитую голову. — Давайте спать, время позднее.
— Спать так спать, — соглашается дед.
Расстилает на полу возле печки голландки кожух, кладет под голову шапку. Шапка у него из решетиловских смушек, ей и сносу нет: еще прадед молодым красовался в ней, а когда дед умрет, кто-нибудь из внуков будет ее донашивать. Шапка вначале будет сползать внуку на уши, на глаза, и паренек будет, как конь, трясти головой, сдвигая дедов тяжеленный гостинец с глаз, трясти до тех пор, пока не подрастет и шапка не станет ему впору. Известно ведь, что весь род Хлипавок головастый: как народится мальчишка, все клюет носом землю — голова перевешивает.
— Опять нажгли печку, жарко, как в пекле, — недовольно говорит Ганжа, расстегивая нижнюю рубашку, чтобы хоть немного остудить тело. — Вам говори не говори — как об стенку горохом!
Дед виновато молчит. Тихонько дышит в шапку, смежает веки, а сон не идет. Не идет, проклятый, — и конец, хоть ты что!.. И от бессонницы, от мыслей просто распухает, раскалывается дедова голова. Вот, к примеру, так, размышляет дед, если бога нет, откуда же тогда солнце взялось? И месяц, и звезды, усеявшие небесную твердь?.. Разве что у Василя спросить?
Но Василь уже спит. Раскинул могучее тело на постели из газет, беспокойно дергает головой, стонет во сне, скрипит зубами. Тревожно спит председатель, видать, и во сне ему отдыха нет. И зачем человеку так мучиться? Жил бы себе тихо, мирно, без лишних забот, обрабатывал бы себе земельку да растил детей — какой тебе еще лихоманки надо? Так нет же! Мотается с утра до вечера, как загнанный конь, а что это ему дает? Только и добра, что эта его кожанка да пара сапог. Все людям да людям, а для себя — ничего. Вот и завтра затеял всем комитетом бедноты вспахать поле у вдовы. И не будет стоять где-нибудь в стороне, как надлежит председателю сельсовета, не будет важно покрикивать на других, чтобы лучше пахали, — сам впряжется, как лошадь, и не выпустит из рук плуга до самого вечера. А люди что… люди на благодарность не очень щедры. Вишь, пустили красного петуха под стреху — валяйся теперь на столе в сельсовете!..
«Эх, грехи наши, грехи!» — привычно кряхтит дед и все никак не может уснуть: не дают проклятые мысли, заботы. Такие уж у них, у Хлипавок, головы, что ты ее хоть отруби, а она все будет думать! О чем думать — не так важно: все на свете интересно, ко всему надо приглядеться, все оценить. Хотя бы вот это: если люди от обезьяны пошли, куда же тогда хвосты подевались? Нет, вы Хлипавку хоть вешайте, а он с обезьянами быть в родстве не согласен!
Пускай твои пращуры, Василь, в давние времена цеплялись хвостами за ветки, а мои пошли от Адама и Евы…
И тут деда одолевает дремота. Она наползает из мягкого кожуха, обнимает волосатыми руками, прижимает к ласковой груди. Но и во сне не хочет отдыхать дедова голова: представляется Хлипавке, будто он все-таки обезьяна. «Горюшко мое, как же я его в штаны впихну!» — замирает от страха дед, оглядываясь на длиннющий, в три сажени, хвостище. Но тут бежит покойница жена. «Ты жива?» — удивляется дед. «Жива, — говорит старая ведьма и подступает к деду с кулаками. — А что это ты, черт бородатый, без меня нажил?» Да и хвать рукою за хвост! «Не трогай меня, так как я уже не твой муж, а обезьяна!» — кричит ей дед, готовый кем угодно стать, только бы избавиться от любимой женушки. «Обезьяна? А вот я сейчас из тебя человека сделаю!» Да за топор, да в дровяник, да как тюкнет — и до самой репки…
И дед Хлипавка вскрикнул таким замогильным голосом, что Ганжа вскочил как ошпаренный.
— Дед, что с вами?
— О-о-ох! — одурело тряс головой дед. — О-о-ох… Дровяник!
— Какой дровяник?