— Подожди, Василь, дай в себя прийти. — А сам тихонько начал щупать рукой — нет ли хвоста. «Фу-фу, слава богу, ничего нет… И представится же такое, помилуй нас, господи!..»
После этого дед уже спал сном праведника. Не проснулся даже тогда, когда Василь тихонько слез со стола, обулся и, накинув на плечи кожанку, ушел из сельсовета: пора отправляться к Марте, где вот-вот соберутся комитетчики.
Выйдя во двор, Ганжа взглянул на небо. Звезды уже померкли; а голый, как бубен, месяц, бледнея от любовной тоски, печально бродит посреди своего опустевшего гарема. С каждым вздохом из Василева рта вырывался белый пар, вода, налитая еще с вечера в корыто, обжигала разгоряченное сном лицо.
Скинув рубашку, Ганжа плеснул водой на мускулистые плечи, на широкую грудь, густо заросшую темным волосом, изо всех сил стал растирать кожу ладонями: красота! Подождал, пока тело обсохнет (даже полотенца не удалось спасти из огня), торопливо оделся, вышел на улицу.
Село уже просыпалось. Светили в хатах каганцы либо лампы, затапливались печи, — каждая хата как бы разжигала в этот день свою первую трубку: пых! пых! — и потянулся клубочками дым прямехонько в небо. Где-то недалеко, за тонкой стеной повети, звякнул подойник, женский заспанный голос терпеливо уговаривал: «Ногу, Маня, ногу!» — и тотчас зазвенели, запели тугие струйки: цив-цив, цив-цив! Ганже ударил в лицо запах парного молока, он даже языком по губам провел, вспоминая, как в детстве всегда дожидался мать, которая пошла доить корову. Прямо на пороге встречал ее с большим обливным кувшинчиком: «Мамо, мони!» — и неизвестно, что было больше, ребенок или тот кувшин. Однако мать по неизменной щедрости своей наполняла посудину до краев. «Пей, Василек, пей и расти счастливым!»
Горькое же было, видно, мама, то молоко, если не принесло сыну счастья!
Мартино поле было далеченько — верстах в пяти от села. Ехали туда на двух подводах: на передней — три плуга и бороны, а на заднюю сели пахари и сама хозяйка. Конями задней подводы правил Протасий; фронтовая еще шапка-ушанка хлопала отворотами на ветру, — казалось, что это какая-то птица взмахивает крыльями, пытается поднять Протасиеву голову к небу, — грязная шинель облегала изогнутую колесом спину.
Протасий принес с фронта шинель длиной чуть не до пят и вздумал укоротить ее. Разостлал на столе, взял овечьи ножницы и, как протестующе ни голосила жена, отчекрыжил сначала одну полу, потом другую. Шинель сразу укоротилась, но полы получились неровные, одна короче другой. Протасий недовольно гмыкнул, снова разостлал шинель на столе, клацнул по-волчьи ножницами, примеряясь, где резануть, и все-таки добился своего — обрезал полы по самую репицу.
— Чего голосишь, глупая! — утихомиривал он потом жену, которая теперь только всхлипывала, собирая изрезанные куски сукна. — Все равно надо было ее подрезать.
Жена только махнула рукой, у нее уже не было сил спорить со своим муженьком.
С тех пор Протасий ходил как журавль — из-под коротко обрезанной шинели видны были длинные ноги.
— Зато не забрызгается, — утешал себя Протасий. — И опять же, пойдешь до ветру — полы отворачивать не надо!
Возле Ганжи примостилась Марта. Молодица изведала немало горького на своем еще недолгом веку: в двадцать три года осталась вдовой с двумя малыми детьми — один уже гоняет на пастбище свиней, а другой еще ходит под стол. Бывало всякое — и голод, и холод, и темные бессонные ночи, когда в хате будто в гробу и подушка намокает от слез. Были и обиды, и беззащитность, когда оставалось только забиться в темный уголок, поплакать втихомолку, заклиная мужа хоть словечком обмолвиться из солдатской братской могилы, затерявшейся в необозримых болотах Полесья. Бывало всякое… А вот не поддалась, не померкла щедрая украинская краса ее, сияет блестящими карими глазами, играет шелковистыми бровями, цветет улыбкой на полных красных губах, из-под грубой свитки выпирает упругая грудь, дразнит мужчин.
И дядьки — кха-кха! — смущенно дымят самосадом, прячут друг от друга глаза: чертова молодица, словно яблочко, так и тянет куснуть!
Да не к ним, к Ганже пододвигается Марта, налегает туго налитым плечом.
— Ой! — вскрикивает она с нарочитым испугом на выбоинах. — Ой, держите меня, Василь, а то я упаду! — и хватается за плечо председателя.
— Эге, держите ее, Василь, а то упадете сразу вдвоем! — хохочут дядьки, но Марта только пожимает плечами: «Пхи, надо мне падать вдвоем!» — и опять светит на Василя белозубой усмешкой:
— Чего это вы такой, Василь?
— Какой? — недовольно спрашивает Ганжа: Марта раздражает его и вместе с тем влечет к себе, но разве может он дать повод болтать завистливым людским языкам! Чтобы про него, коммуниста, чесали языки потом по всем улицам? Нет, Марта, как ты ни намыливай, а стирать вместе не будем!