— Да такой… все будто на кого-то сердитый…
— Таким уж уродился, — невесело шутит Ганжа и, отодвигаясь от прилипчивой молодицы, достает кусок газеты. — А ну, ребята, сыпаните, у кого покрепче!
Мужчины достают кисеты, развязывают их каждый по-своему: один — так, чтобы только два пальца можно было просунуть в кисет (черта с два наберешь больше, нежели на тоненькую цигарку!), другой же рассупонивал кисет на полную завязку — бери, человече, не жалко! И как-то так случилось, что Ганжа полез рукой в тот кисет, который был широко открыт, хотя владелец его был самым бедным, а кисет старым-престарым, залатанным и с одной и с другой стороны, да еще и не очень богатым и табаком — так, всего на три-четыре цигарки. Однако он быстрее всех покинул карман своего хозяина, очень гостеприимно был протянут Василю.
Таким уж был Петро Нешерет, он не только табаком — последним мог поделиться, лишь бы к нему обратились с просьбой. Петра частенько обижали, пользуясь этой его ребячьей щедростью, а он только доверчиво помаргивал глазами, не становился со временем бережливей. Бывало, попросит у него сосед мешок пшеницы в долг, Христом-богом клянется, что отдаст из нового урожая, а там, глядишь, и забыл о своем обещании. Петру Нешерету впору самому брать мешок в руки и идти к людям: в доме муки ни пылинки, все как ветром выдуло, и пять голодных ртов, — а он не осмеливается пойти к соседу, попросить взятое в долг; лучше умрет, нежели напомнит про тот мешок! Вот так и получилось, что прохозяйствовал человек до сорока лет, а нажил только мозоли на руках.
Возле Нешерета примостился Максим. Спустил ноги с грядки, покачивая ими, не смотрит на Ганжу: обиделся. Сразу же после пожара он предложил дядьке Василю жить у них, — мол, хата большая, их только двое, мать и он, так что места всем хватит, — но Ганжа отказался: «Спасибо, Максим, я уже нашел себе квартиру в сельсовете».
Пока смалили цигарки да жаловались на засушливую осень («Дождя бы теперь — все уши подняло бы!» — «Это бог нас наказывает: отвернулись от бога, вот и он нас забыл!» — «Да-а, молебен бы заказать…» — «Молебен? Хватит уж, весь век молимся, а много ли нам бог помог? Только и того, что этим патлатым последний кусок несем!» — «Ой, что вы такое, Василь, говорите! Мне даже сидеть возле вас страшно!» — «Так и не сидите, пройдитесь пешком…» — «Пересаживайся, Марта, к нам, мы богомольные!» — «Эге, богомольные, а куда это вы свои глаза запускаете?» — «Так это же он, Марта, причаститься хочет!» — «Вот как расскажу вашим женам, бесстыдники, они вас причастят!»), пока вот так беседовали комбедовцы, они и не заметили, как доехали до Мартиного поля.
Остановились, выпрягли коней, поснимали плуги, прошлись по давно не паханной, не сеянной, заросшей бурьяном земле, и у каждого хлебороба даже сердце забилось при виде этого.
— Так-так, — протяжно молвили сразу ставшие серьезными мужчины и больше ничего не сказали. Молча повернулись к возам, стали налаживать плуги.
Первым пошел за плугом Ганжа. Провел из конца в конец, натянул, как струну, тугую черную борозду и, когда остановился, оглянулся, ему показалось, что она зазвенела под упругим, напористым ветром. А уж вслед за ним провели свои борозды остальные пахари — крепко держали плуг в руках, чтобы не сделать огреха, выворачивали широкими лемехами землю, пласты ложились бурьяном вниз, и с каждым загоном все ширился и ширился жирный черный ручеек, разливался небольшой речкой, а потом и рекой, а затем уже целое озеро разлилось-расплескалось на заброшенном, неухоженном поле.
— Эгей! — летит над разлившимся черным озером звонкий Мартин голос. Она стоит возле возов, у дороги, машет призывно рукой, а позади нее поднимается, тает в воздухе легкий дымок. — Оралики, обе-е-дать!!
«Обедать?» — удивляются пахари. А и в самом деле время уже обеденное. Не заметили, как солнце облетело полнеба и покатилось тихонько на запад.
Подходили к костру, молчаливые и степенные, как после молитвы, выпрягали потных лошадей, вешали им на морды торбы с овсом, чтобы не потерялось ни зернышка. Неторопливо снимали шапки (кто крестился, а кто и с некрещеным лбом), садились в кружок возле котелка со вкусно пахнувшим кондером. На вышитом петухами полотенце аккуратно нарезанный хлеб, старательно вытертые деревянные ложки, темная соль в чистой тряпочке. Брали каждый по ломтю, круто солили, ели перед тем, как приняться хлебать кондер. О том, чтобы чем-то прополоскать пересохшее горло, никто и не заикался — грех. Это уж пусть потом, вечером, когда возвратятся в село и если расщедрится хозяйка, а сейчас нельзя.