А самым болезненным было воспоминание о Тане. Оно, словно червяк, точило сердце. Вспоминал, как она стояла посреди двора, смотрела полными испуга глазами на двух милиционеров и молчала, прижимая кулачки к груди. Не плакала, не голосила, как это делали крестьянки, молча стояла, растерянная, беззащитная, в темненьком сатиновом платьице, не чувствуя, наверно, холодного ветра, который обдувал ее безжалостно и злобно.
Он шел между конвоирами и все оглядывался: ждал, что крикнет ему, скажет хоть слово, хотя бы махнет на прощанье рукой, но, пока мог видеть, не шевельнулась ее тоненькая фигурка, лишь ветер рвал-раздувал ее темное сатиновое платье.
С тех пор как привез Оксен молодую жену, прошло больше месяца. Пора бы уже, казалось, прижиться, привыкнуть к своему мужу, но каждый раз, ложась в постель, чувствовал Оксен, как напрягалось, замирало ее юное тело, каждый раз он натыкался на скрытый протест. Словно улитка, пряталась она в невидимую раковину и старалась оставаться в ней до самого утра. Ни разу Татьяна не поцеловала его, — целуя ее, он натыкался на крепко сжатые губы; не обняла — руки ее лежали неподвижно, словно перебитые, он до сих пор не знал вкуса ее губ, не почувствовал нежности ее объятий. Она похожа была на цветок не-тронь-меня, который свертывался при первом же прикосновении.
Оттого не раз в нем просыпалась злость. Хотелось ударить, сжать ее в своих объятиях так, чтобы раздавить эту раковину, освободить заключенное в ней тело. Хотелось укусить помертвевшие губы, чтобы они, наполнившись кровью, раскрылись в жарком поцелуе. Однако он сдерживал себя. После каждого такого взрыва темных желаний вставал с постели, долго стоял перед образами, остужал разгоряченную кровь.
Молитва приносила успокоение, кровь уже не бухала в голову, тело не наполнялось жаром. Он тихонько ложился в постель и засыпал, стараясь нечаянно не задеть жену.
И сейчас его больше всего мучила мысль: жалеет ли Таня его? Почему она стояла так неподвижно, когда его уводили со двора, что означал этот застывший взгляд? За то, чтобы получить ответ на эти вопросы, Оксен отдал бы не один день своей жизни, об этом он и молился сейчас про себя.
Гайдук же злобно бегал по камере, грозил сухоньким кулачком в слепую тюремную дверь:
— Погибели на вас, проклятых, нет! Продали москалям Украину, голодранцы, а теперь и нас в яму толкают… Да мы еще посмотрим, кто кого! Еще увидим! Не таков я, Гайдук, чтобы меня голыми руками взять!..
К вечеру он немного утихомирился. Когда уже легли спать, тихо позвал:
— Оксен!
— Чего вам? — спросонья откликнулся Оксен. Он уже задремал, и в нем зашевелилась досада на старика: зачем так истязать себя?
— Я ведь в ту ночь у тебя ночевал. Слышишь, Оксен?
— В какую ночь? — не сразу понял Оксен.
— В ту, когда у этого нечестивца хата сгорела.
— У Ганжи?
— А у какой же еще собаки?
— Так это вы, дядька, хату его спалили? — Удивленный Оксен даже привстал, опершись на локоть.
— Не я, а бог! — сурово ответил Гайдук. Пошевелился сухонькой тенью, кровать только рип-рип, с накипевшей злостью добавил: — Думал, и он вместе с хатой сгорит, а вот же и огонь его не берет, распроклятого!
— Так это вы, значит, спалили?.. — промолвил задумчиво Оксен.
— Не твоего это ума дело! — отрубил недовольно Гайдук. — А ты так на допросе и скажи: мол, у меня ночевал дядька Гайдук — и конец! Потому как если мы не будем стоять друг за друга, нас комиссары быстро к стенке поставят!
У Оксена мороз пробежал по спине. Казалось, будто уже стоял, прижавшись спиной к нахолодавшей стене, босой, раздетый, а в грудь ему нацелились черные жала винтовок…
«Нет, нет, ты не допустишь, всемилостивый, безвинной погибели раба твоего! Ты спасешь меня, боже!» И так жалко себя стало Оксену — даже слезы закипели на глазах. А вместе с тем и загорелась злоба на Гайдука. Зачем было связываться с Ганжой, зачем было поджигать его хату? Сейчас их власть, их сила, — живи себе тише воды ниже травы, жди, пока что-нибудь изменится. А теперь и сам пропадает, и его в петлю тянет.
— Слышишь, Оксен? — требовательно звучит голос Гайдука.
— Да слышу, — неохотно отвечает Оксен. — Спите уж…