— Это если каждый начнет брать, то и нам ничего не останется! — кричал Иван. — Другим глотку затыкать будем, а сами с голоду помирать?!
Олеся ответила тише — боялась, очевидно, чтобы не услышала невестка, — и немного погодя Иван, изо всех сил хлопнув дверью, выбежал из кухни.
— Головою стукнись, глупый! — звонко крикнула вслед ему Олеся.
Таня так и не взяла муки, как ни уговаривала ее золовка. Хотела даже оставить приготовленный для матери узелок с гостинцами, но Олеся расплакалась:
— За что вы меня обижаете?
Пришлось взять узелок. Уже выйдя во двор, она увидела Ивана — он выносил на вилах навоз из коровника. Заметив мачеху, Иван отвернулся, скинул навоз на рыжую кучу, от которой шел пар, снова нырнул в черную пасть дверей, и уже оттуда донесся его сердитый голос:
— Ну, ты, покрутись мне, покрутись! — И, видимо вилами, шлепнул корову по боку.
Та протопала копытами, вздохнула, почти застонала. «Вот не вернусь больше сюда! — решила вдруг Таня, с ненавистью глядя на амбар, рассевшийся жадною бабою посреди двора. — Останусь у мамы, — лучше с голоду умереть, чем жить здесь».
Погода тоже выдалась невеселая — под Танино настроение. То стояли удивительно ясные, погожие дни, прихваченные, правда, первыми заморозками, а сегодня небо хмурилось, будто изо всех сил сдерживая слезы, закуталось в серый платок, а к обеду захлюпал нудный дождик. И тотчас потемнели, утратили последние праздничные краски нивы, голо, неприветливо, неуютно стало в поле.
Чем дальше они ехали, тем сильнее шел дождь: сеял и сеял прозрачные зерна на почерневшую стерню, на разбухшие пашни, на дорогу и на людей, которых лихая минута выгнала из дому. Копыта коней разъезжались в грязи, она налипала и на колеса, отваливалась тяжелыми кусками. Вот уже и первые лужи появились на дороге — не весенние, полные слепящего солнца и голубого неба озерца, а мутные, холодные, свинцовые, будто оспою исклеванные дождевыми каплями.
Проезжали мимо опустевших сел и хуторов: люди попрятались от ненастья; казалось, хаты глубже надвинули крыши-шапки на белые лбы, просвечивая маленькими оконцами из-под мокрых островерхих крыш. Уже не попыхивали дымом в небо трубы, — он катился тяжелыми сизыми клубами, опускался до самой земли и расплывался над мокрым спорышем, подорожником и калачиками. Только голые деревья не прятались от дождя, шевелили застывшими ветками-пальцами, стряхивали воду, собиравшуюся капля по капле в каждой складке коры и извилистыми струйками сбегавшую вниз.
Пока добрались до Хороливки, совсем стемнело. Но каждую улочку, каждый дом вспоминала истосковавшимся сердцем Таня. Откинула кобеняк, и хотя дождь сек ей прямо в лицо, она не защищала ладонями широко раскрытые, полные надежды, ждущие глаза. Ей сейчас казалось, что все это — и принудительное замужество, и хутор, и слезы, и отчаяние, — все это осталось позади, навсегда исчезло в этой темной ночи, и как только она переступит порог своего дома, так и станет тотчас прежней беззаботной, счастливой Таней. И все худенькое лицо ее с темными тенями под глазами, с заострившимся подбородком, с порозовевшими от волнения щеками светилось такой надеждой, что грешно было бы обмануть ее ожидания, если бы у нас была хоть малейшая возможность изменить ее судьбу.
Впервые за всю дорогу Таня ожила, заговорила, показывая рукой то в одну, то в другую сторону, нервно смеясь и возбужденно вертясь на месте:
— А вон то — больница!.. А там — магазин!.. А прямо — церковь!..
И все боялась, что как-нибудь прозевают, проедут их улицу.
Когда же лошади свернули на тихую, стиснутую высокими заборами, такую знакомую, что даже дыхание перехватило, улицу и слева показался их дом, приветливо поблескивая окнами, Таня соскочила с повозки и, оскальзываясь на мокрой тропинке, побежала вперед, всем телом припала к калитке, начала открывать ее и никак не могла открыть, все искала и не находила задвижку. А со стороны казалось, что Таня, припав лицом к калитке, ласково гладит рукой почерневшие от дождя, мокрые доски…
Получив передачу и записку от Тани (свидания им не разрешили, еще не закончилось следствие), Оксен перестал колебаться: чего ради он должен лезть в яму, которую копает ему Гайдук!
Танина записка, написанная крупным детским почерком (она так и не научилась писать «по-взрослому»), и взволновала его и растрогала.