— Осторожнее… Осторожнее… — засуетился вокруг них Гайдук. — Обкапывай… Обкапывай… Вот так… А теперь поднимай… Да не здесь берись, куда лезешь своими дурными руками!.. За край бери… За край!..
Покраснев от усилий, сыновья вытянули на край ямы длинный дубовый ящик, похожий на гроб, поставили его посреди землянки, очистили от земли. Старик взял топор, принялся поднимать — отдирать верхние доски. Вот он снял сверху промасленные тряпки, и на свету тускло блеснула вороненая сталь, показались лоснящиеся от долгого употребления, потертые приклады. Затаив дыхание следили Петро и Микола за тем, как отец осторожно вынимает из ящика оружие, раскладывает на нарах: положил одну винтовку, другую, третью, достал ручной пулемет… наган… патроны в лентах и цинковых ящиках… гранаты с длинными ручками…
Опорожнив ящик, старик выпрямился, посмотрел на оружие, перевел взгляд на сыновей:
— Это, дети, теперь наши цепы и наши косы. Будем молотить ими наших врагов так, чтобы их кости трещали. Под корень выкашивать!
За какую-то неделю Гайдуки обжили свое новое жилище, и недавней землянки, дышавшей смрадом и запустеньем, теперь нельзя было узнать. Приладили у входа дверь, прорубили небольшое оконце, наносили на постель сухой травы, натаскали дров — хоть всю зиму топи, — и почти уютно было в ней в долгие осенние вечера, когда в железной печи весело трещали дрова и огонь отбрасывал на стены, на потолок, на трех молчаливых людей жаркие отблески. Только удушливый волчий запах так и не выветрился из этой землянки.
IV
Где только не носили черти Федора Светличного все эти годы! Всю гражданскую войну он не слезал с коня. Носился по Украине, только ветер свистел над головой, рубил саблей направо и налево — и катились головы врагов в дорожную пыль, и разрубленные пополам тела их, мертво взмахнув руками, валились с коней на землю, а Федор будто самому сатане душу продал: ни одной царапинки не было за все эти годы на его выдубленной, овеянной всеми ветрами, обожженной то морозами, то жарким солнцем смуглой коже. И хоть бы остерегался, не лез в схватку, не перся под пули! Где там! Где случится самая большая кровавая кутерьма — там и Федор. Где быстрее всего можно вспахать носом землю, наесться ее, горячей, туда его и несет! Сабля в правой руке, маузер — в левой, конь горячий и земля горячая под ним, небо горячее над ним, кровь горячая в жилах; даже сама смерть бежит от него: не глядит, что она с косой, налетит, рубанет — катись, контра, к своему господу богу!
Он и коня добыл себе под пару. Черный как ночь, злой как собака, так и старается ухватить зубами за голову или за плечо, ударить острым, как бритва, копытом прямо в грудь. Однажды один из бойцов зазевался и вмиг заболтал ногами в воздухе: схватил его проклятущий жеребец зубами, задрал голову высоко вверх и носит по двору! Да черт с нею, с шапкою, шапка — дело наживное, но вместе с шапкою попал в крепкие зубы и густой черный чуб, который, на свою беду, растил и холил красноармеец. И если бы не Федор, светить бы этому бойцу голым, как яйцо, черепом на потеху товарищам, на смех девчатам. Жеребец только одного Федора и подпускал к себе. «Черт на черте ездит!» — говорили бойцы, глядя, как их командир смело подходит к коню. Взлетит в седло, натянет поводья, заложит два пальца в рот, издаст такой разбойничий свист, что просто колени подгибаются, — беги прочь с дороги, если тебе жизнь дорога! — и лишь пыльный вихрь взметнется вдоль дороги да случайный встречный, едва успев отскочить в сторону, придержит испуганно шапку: только что был всадник, и уже нет его — мелькнул черной молнией, пронесся бешеным карьером, и степь, словно бубен, загудела ему вслед!
Всей своей беспокойной душой полюбил Федько эти красноармейские будни. Бесконечные переходы и скитания. Бешеные галопы. Ветром наполненную грудь. Тяжелую саблю в руке. Щекочущий холодок в груди от свиста пуль: твоя — не твоя? Громовый топот копыт. И грозное, наступательное: «Даешь!»
Беспокойная походная жизнь пошла Федору на пользу: крепкой силой налились его широкие плечи, все тело так и играло стальными мускулами; он нажил хриплый басок, завел себе усы. Не усы-сморчки, глядя на которые можно подумать, что это вовсе и не усы, а так просто ткнули пальцем в сажу и провели под носом две противные полоски — с одной и с другой стороны. Не тоненькие усики-пьявочки, что присосались над самой губой, — черт их знает какие, даже плюнуть на них неохота! И не опущенные вниз, внушительные, хозяйственные усы, вызывающие уважение к их владельцу. Нет, это были настоящие конармейские усы, гусарские, черные, молодые, лоснящиеся, закрученные вверх двумя острыми саблями, будто нарисованные на покрытом смуглым румянцем лице усищи. И Федор Светличный гордо носил их — на страх врагам, на радость друзьям, на погибель женщинам и девчатам. Встретив какую-нибудь из них, он так многозначительно гмыкнет, так обожжет взглядом черных глаз, так закрутит свои усы, что любовная отрава тотчас хлынет в податливую женскую душу и она, эта молодица или дивчина, уже как бы сама не своя, а Федорова.