В двадцатом году кавалерийская бригада, в которую входил эскадрон Светличного, напоролась под небольшим западноукраинским местечком на польские пулеметы. Сгоряча бойцы бросились было в атаку, но тотчас откатились, оставив на плоской равнине с десяток убитых.
Комбриг вызвал Федора и приказал ему обойти местечко с тыла — промерить, какой картошкой угощались паны шляхтичи за завтраком.
— Что-то они сегодня, сынок, очень храбрые! Вишь, сыплют овечьим горошком! — сердито кивнул комбриг в сторону вражеских пулеметов и похлестал по сапогу толстой, как гадюка, плеткой.
Федор молча козырнул и повел свой эскадрон в обход. И хотя с той стороны местечка тоже строчили пулеметы и такая же плоская, как стол, равнина подступала к самым домам, где засели вражеские вояки, Светличный и не подумал отступать, повел эскадрон прямо в лоб, под шляхетские пули, которые так и облепили их злым роем, — раскидал половину своих бойцов по широкому полю, но в местечко ворвался.
И катились наземь рассеченные пополам конфедератки, и лопались головы пулеметчиков, как перезрелые арбузы, заливая кровью своей почерневшую брусчатку.
Пока бригада занимала местечко и выкуривала одиночек вояк шляхты, не хотевших сдаваться, Федька уже и след простыл: он повел свой эскадрон дальше на запад и, потрепав по дороге небольшую вражескую часть, остановился на постой в графском дворце, который привлекал к себе красными башнями, выглядывавшими из-за деревьев густого, тенистого парка.
Сам хозяин дворца не стал дожидаться Светличного с конармейцами, позорно бежал, захватив с собой жену и детей, испуганная челядь тоже разбежалась кто куда, спасая свои забитые головы от кровожадных «касаков», которые будто бы ловят детей, варят их в огромном котле и едят, запивая свежей кровью, а с женщинами делают такое, что спаси нас матка боска и Иисусово сердце! «Хватают, пшепрашам, пани, своими волосатыми ручищами и вырезают все, что составляет красу женщины: тутай… тутай… и тутай…» — «Матка боска, а тутай для чего?» — «А для тего, жебы потему скушать, ласкова панунця». И панунця, охваченная ужасом, бросала все и торопливо убегала на запад, спасая свое «тутай… тутай… и тутай».
Поэтому не приходится удивляться, что несчастная француженка гувернантка, которую хозяин, убегая, забыл захватить с собой, замерла в смертельном ужасе, когда увидела страшных «касаков», забилась в графскую спальню, закрыла лицо руками, заранее прощаясь с жизнью, со всем белым светом.
Там и нашли ее конармейцы. То грохотали сапогами, блуждая по графским апартаментам, перекликались сильными голосами, от которых даже стекла в окнах звенели, а тут застыли от удивления, как дети, уставились на заморское чудо, которое прислонилось к позолоченной стенке и не сводило с них полных страха и слез голубых глаз. И вся она была такая румяная, такая сдобная, такая аппетитная, словно булка, только что вынутая из печи, — хлопцы даже носами повели, ошарашенно захлопали глазами. Да и как тут у черта не захлопаешь, если у француженки две булочки спереди, две булочки сзади, ткни пальцем — и захрустит нежная корочка! — и все это райское добро прикрыто чем-то таким, что соткано как бы из воздуха, так что и видно его, а вместе с тем и не видно, и проглядывает оно, а вместе с тем и скрыто, — одним словом, умеет проклятая буржуазия жить на свете, и жалко будет, если мировая революция вместе со всею нечистью сметет и вот таких пташек!
А заморское чудо уже катило слезинки по своим нежным щечкам, и хлопцы еще сильнее таращились на него, сопели и смущенно переминались с ноги на ногу, и неизвестно, чем бы закончилось это взаимное оглядывание, если бы Федько не спросил:
— Ну, чего онемели?
— Да ты только посмотри, командир, — как завороженный глядя на француженку, проговорил один из бойцов и ткнул в ее сторону своим черным пальцем, намозоленным рукояткой сабли и спусковым крючком нагана. — Ты посмотри, какая контра!
Светличный глянул на гувернантку и потянулся рукой к усам. Крутнул их раз, крутнул другой, поиграл кошачьим глазом, оглянулся на бойцов: